Том 4. Маски - Андрей Белый

— Расправляйтесь-ка!

Вылетел!

Тут Серафима задох подавила.

Мышонком —

— испуганно —

— в двери!

Бежком побежала

И — «ффр»: шелестнула юбчонка…

Ее захватя, — муфту вверх, пред собою, как щит, — в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.

— Вот он какой?

Громкорогий позвал за забором.

Казалась всердцах.

Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и — трудная; и — с перемудрами!

Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!

И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.

Зачем не писала давно Николаше?

— И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.

И — рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —

— как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —

— решено, суждено!

— Что?

Представилось: дома письмо Николаши — из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —

— руку и сердце?

— А!

Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, — втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!.. —

— Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и — дама; — белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…

— Нет!

С Леонорою трудности — будут: она — человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия — будет.

За сердце схватилась.

И — беглые взгляды; и — руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —

— фрр! —

— в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и — в космосы света, —

— подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.

Свертом, направо: к мамусе!

Серебряная Домна Львовна

Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, — под цветик, под скворушку, — в пестрый диванчик: головкой.

— Мамуся!

— Что, ласанька?

И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.

— Нет, мамуся, — скажите: как быть?

Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.

Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.

И ей Серафима отрывисто: с пылом:

— Была фельдшерицею…

— Стала сиделкой…

— А думала, — докторшей буду!

Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.

— Дитя мое, — благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я — здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…

И — носом дышала; и после молчания:

— Истина — в этом пути: он — прямой.

И проснувшийся скворчик: «чирик!»

— Ну, а платят — солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…

— Правда и солнце! — сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.

Дама в ротонде прошла.

И лицо, —

— как раскал — добела — интеллекта, огромного волей.

Чувств — нет!

Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. — пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.

Он — мудрый, а все же — больной.

Кто, какой!

Николаша? Профессор? Иль… — кто же?

Профессору — нет: не понравятся стены.

Скорее бы «это»? —

— И «это» —

— скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, — а не нос.

Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.

— Так вот он какой?

Николаша?

Который из двух, или… трех, или…

— Путаюсь я!

Из глаз — жар; во рту — скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.

А мехастая муфта, —

— направо —

— налево, —

— по воздуху!

Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а — другие.

И — нет: —

— не любила она сердобольничать!

Нет же, —

— любила пылать!

И — согласием лобик разгладился:

— Буду сиделкою!

Тихо!

Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье — покой; а из глаз — золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.

Нет!

Уверяла себя, что верна Николаше.

С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.

Домна Львовна вязала чулок:

— То-то будут жалеть на дворе; ты — любимочка ведь у собачек, мальчишек…

И —

— знала: —

— у «гулек»!.

— Мелькунья!

Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:

— Да, — мал малышеныш…

— Любуется, барыня, — солнышком, небом, котенком.

— Самую малость показывает, — Домна Львовна грозила ей ложкой своей, — от великого, что в ней творится!

— Уж, — иий… — Мелитиша отмахивалась. — Ее знаю: слова — пятачки; рассужденья — рубли…

— А сердечко — червонец, — ей ложкою в лоб Домна Львовна.

— Дарит свою милость; — прихныкивала Мелитиша, — а — как-с? Без огляду!

И бабочка каряя бархатцем —

— перемелькнула —

— под лампою.

Бурею ринулась в бурю.

В глазах — совершенство; во рту — милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту — звездинки.

Звездинка лизнула под носиком.

Снежные гущи посыпали пуще; и — нет — не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр — не глаза!

Да серебряной лютней морочила пырснь.

Саламандровый Барс

Выключатели щелкали; планиметрические коридоры бледнели; и блеск электрических лампочек злился.

Профессор —

— седатый, усатый, бровастый, брадастый —

— бродил коридорами.

Ждал Серафиму, вздираясь усами на блеск электрических лампочек.

Плечи прижались к ушам: одно выше другого; с лопаткою сросся большой головой; с поясницей — ногами; качался лопатками вместе с качанием лба; серебрел бородою; оглаживал бороду, с черных морщин отрясая блиставшие мысли.

А издали виделась комната: склянки, пробирки, анализы, записки; там — Плечепляткин; студент.

И оттуда дежурная фартучком белым мигнула; и — скрылась.

Туда оттопатывала.

Точно давно не имея пристанища, странствовал он, разлетаясь халатом, с которого оранжеватые, белые и терракото-карие пятна на кубовом и голубом разбросались.

Он думал о том, что открылось ему, как другому, и что, Как другому, себе самому пересказывал; глаз разгорался, как дальний костер из-за дыма.

А там —

— из палаты в палату, —

— став в пары, халаты прошли, предводимые Тер-Препопанцем, врачом, ординатором, дядькою, профиль Тиглавата-Палассера долу клонившим.

И — кто-то оттуда шептал; и — показывал:

— Он — стоголовою, брат, головою мозгует.

— Губою губернии пишет!

Он помнил, пропятяся носом, — что именно?

— Каппу, звезду? — нос, как муха, выюркивал.

— Математическую, — чорт, механику?

Нос уронил в земной пуп: вырастает из центра на точке поверхности!

— Сколько же было открытий?

— Одно?

— Или — два?

Он с отшибленной памятью, паветром схваченный, жил.

— Или ж, — нос закатил он в зенит, — наша память не оттиск сознания, а — результат, познавательный-с!

Нос говорил, как конец с бесконечностью, жары выпыхивая.

В бесконечности планиметрических стен саламандрою пестрой на фоне каемочки синей выблещивал.

Вдруг:

— Поздравляю вас!

Кто?

Пертопаткин.

— А что?

— Уезжаете?

— Это еще — в корне взять…

— Ах, оставьте, пожалуйста: следует, знаете ли, павианам иным показать, извините, пожалуйста, нечто под нос, и вы — мужественно показали; от всех — вам спасибо!

Кондратий Петрович вспотевшими пальцами руку горячую тискал; но кто-то взорал в отдалении:

— Не скальпируйте меня!

— Полюбуйтесь же, что происходит под игом тирана.

И — нет Пертопаткина: блеск электрических лампочек: шаг — громко щелкает.

Помнишь не то, что случалось, а то, что — случилось бы, носом, как цветик невидимый, нюхал.