Том 4. Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы только «старик» догадался, — открытие уже в руках?
Почему утаил перед партией?
Интеллигент с сантиментами —
— Терентий Тителев!
Если старик догадается?
И — из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, — человеческий голос:
— И «т ы» — меня бросил?
— И «т ы» — отступился, товарищ, друг, брат!
Если он, даже он зашатался, так — что же Леоночка!
«Бац» — крыша —
— «бац!».
И Леоночка
В двери — Леоночка!
Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он — овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!
И, подкравшись, погладила:
— Брось ты, — Лизаша!
Но — знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!
— Ты бы лучше постукала мне!
Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.
И вдруг перестал: не слышался щелк.
Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, — в который раз — пусто разыгрывалась; перед ней — промелькнули —
— Анкашин Иван,
— Кавалевер,
— Мадам Эвихкайтен!
Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом — не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей — «муж».
Приподнялся на локте с дивана потертого-
— Что ж ты не пишешь?
Да как ей писать?
«Он», «отец» — невидимкою!
Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, — родной, — как густой фисгармониум.
Он в ней живет темпераментом негрским: она ж — негритянка!
— Опять все напутала?
И над машинкою, — клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!
— Нет, я уж сам!
Негритянские полчища
Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял — руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.
Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и — думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом — вот уж два половиною года.
Из ротика — быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом — вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!
Язык показала в окно; и — упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:
— Знать, преступник: отец, — до рожденья!
Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и — бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.
В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —
— тах-тах-ах!
Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, — каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, — пусть! И на ней — его маска: распухшие губы!
Преступны и он, и она — до рождения, — в мире, преступном еще — до творения!
* * *Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:
— Самоварчик-то — вздуть?
— Как вот это морщавое тело, душа у меня!
Верещало: за окнами.
И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.
Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, — сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.
И вдруг: —
— как рукой теневой, по головке погладило
облако черное —
— скрылась луна.
Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, — того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.
Братец, сын?
Черненький котик с подушки ей руку царапал:
— Брысь, брысь!
И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —
— как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) — ей протягивал ножик: «Ножом ты его» — Показалось: «Ножом ты — отца»; оказалось: «Ножом ты — меня!»
Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.
Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —
— Ссс… Слушайте!
— Ссс… ссс… ужассно!
— Сс… С ней!
Снег!
Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей — в эти комнаты; он не рожденец, — а — взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, — вырастет серебророгий такой же; и —
— кто же он ей? —
— Сын… по матери!
— Брат… по отцу!
Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется — вот: расцарапать мышонка!
А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:
— Успокойтесь, пожалуйста: вы, — как вас звать-то, — мамаша, сестрица?
И — в двери сигнул Никанор.
— Леонора Леоновна, — так чч-то!.. Я вижу… Я… я… Вы — меня… Происходит недоразумение: я — объясниться пришел.
Но увидел, что — кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:
— Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…
Вдруг:
— Отдайте мне — эдак-так, — и к Владиславику, — «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же — некогда; и — эдак-так — и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и — там всякое… Я…
А она с живота, — к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:
— Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы — враг-враг-враг!
Затрепетал подбородком и штаниками:
— Леонора Леоновна, — я ли ваш враг?
А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, — клин бороды над ним выставился.
— Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!..
— Вы что же выдумали? — с перефырками он. — Добродетелен?… Я?!?
Быстрым корпусом бросился к ней — на аршин:
— Я же… Я непорядочность сделал — такую, что вам и не снилось!
Гримасу состроивши, подал — ладонью: с бородки — под носик:
— Терпеть не могу добродетели, — взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.
Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:
— Делай добро, брат, — не бойся!
И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.
Черным ходом, — к себе, бормоча.
Бормотал пусто воздух.
Растаптывал жизнь
И она, как во сне, подборматывала.
Разрезальный свой ножик схватив, — скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!
С визгом икливеньким — ну Владиславика, воздух зубами покусывая, — перекатывать и перешлепывать; и — закаталась с ним вместе.
— Давай…
— А?
— Не хочешь?
Он — вревы.
Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, — тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —
— вокруг мальчонка —
— галопиком:
дохленьким!
Тителев — в дверь!
Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, — вышел.
А руки — по швам: на нее!
Отлетела: затылочком — в стену, а ручку, которая с ножиком, — за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!
— Ты — чего?
— Я играла с ребенком!
К ней, выкинув ногу, — ей в нос: бородою; а руки свои — в кулаки, зажимаемые на груди
Продрожал, — не сказал:
— Так нельзя!
Она — руки к лицу; и — захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, — шлепнули.
