СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тумане вновь возник Петербург. Мишель не захотел сойти на берег. Герцен простился с ним на пароходе, оставил его на палубе, высокого, закутанного в черный плащ, поливаемого неумолимым дождем. Бакунин долго махал ему шляпой, пока тот не вошел в поперечную улицу.
Глава четвертая
Движение социальной мысли в Европе в конце тридцатых годов девятнадцатого века возглавлялось известными социальными философами Сен-Симоном, Фурье, незадачливым чистосердечным практиком Робертом Оуэном с его "Утопией", и множеством начинающих социальных вождей из всех слоев населения.
Картина была пестрой.
Тревога острых европейских умов оправдывалась крепнущим капитализмом, его стальными челюстями, его бесчеловечным лицом. Неведомый доселе класс буржуазии с одной стороны, и толпы голодных бедняков с другой раскаляли обстановку до опасной черты. Революционный взрыв в Париже в 1830 году, отчаянное выступление лионских ткачей: "Жить, работая, или умереть, сражаясь!" — приближали потрясения еще более мощные.
Народный Самсон шевельнул плечами, чтобы сбросить облепивших его филистимлян, которые тут же обманули его.
… Берлин! Наконец-то, Берлин!
Михаил Бакунин мчался на всех парах. Новая жизнь ожидала его! Все, что было раньше, отъехало далеко назад, стало мелким и несущественным.
Берлин! Он был уверен в успехе, все будет великолепно, едва он всей душой припадет к науке, которая для него была и "есть не только отвлеченное понятие, но и жизнь вместе…"
Здесь он встретился с Варенькой, красивой дамой в трауре. Только тогда узнал о совсем недавней кончине Станкевича. После всех переживаний Варенька хворала, ее до слез тянуло домой, в Премухино, ей и ненаглядному сыночку Сашеньке так полезна была бы жизнь в премухинском раю, общение с дедом, тетками и сверстниками из русских мальчишек!
Но развод, начатый Мишелем пятый год тому, еще не был закончен, хотя и близок к положительному завершению.
Мишель, втайне встревоженный ее состоянием, был непреклонен.
— Да известно ли тебе, — стращал он сестру, — что твой Дьяков имеет право отобрать у тебя сына? Он отец, все права у него, поэтому живи здесь и жди, пока мои друзья в Петербурге устроят все в нашу пользу.
— Мишель! Я больше не могу! Я хочу домой!
— Это нервы, Варенька. Я найду тебе лучших здешних докторов. Какие средства тебе присылают? Вот видишь, на все хватит.
Но Варенька давно была взрослой женщиной в тридцатилетнем расцвете сил, ей ли быть в подчинении у брата!? Ей ли, самостоятельно прожившей за границей несколько лет, потерявшей здесь единственную любовь, незабвенного Николая Станкевича? Связь с родными не прерывалась, и о своих переживаниях, опасениях, обо всем грустном и веселом она в очередной раз поведала в длинном письме к сестрам. На отдельном же листочке, откликаясь на просьбу мужа, начертала собственной рученькой, что давно готова вернуться, когда б не досадные опасения и косые взгляды.
О сыне она даже не заикнулась.
Берлин, Берлин! Он встретил студенческим многоголосием, средневеково-грубоватой вольницей нравов и обилием возможностей.
Наконец-то!!
— Скоро начнутся занятия, я примусь живо, весело и крепко за работу, она уже и теперь славно идет. Здесь можно все узнать, и я все узнаю! Медовый месяц моей образовательной жизни начался!
Мишель записался на курс к Шеллингу и к добродушному логику Вердеру, он намерен изучать историю, право, экономию. Здесь можно все узнать!
— Приезжай скорее, — писал он Герцену, — наука разрешит все сомнения, или, по крайней мере, покажет путь, на котором они должны разрешиться.
А сколько здесь кондитерских с журналами и газетами! Как проста жизнь! Бакунин стал брать уроки верховой езды и фехтования, участвовать в ночных факельных шествиях в честь любимых профессоров, например, Шеллинга, под звуки средневекового студенческого гимна.
Viva, Academia! Viva, Profeccore!
— где его пронзительный голос звенел громче всех, а черты лица словно исчезали, лишь один рот, один рот оставался на всю толпу, по язвительному наблюдению Каткова. О дуэли между ними речи не шло, добродушный Мишель первый протянул руку, и тому ничего не оставалось, как ее пожать.
В небольшой квартирке, где он жил с Варенькой, Сашенькой и бонной, частым гостем, почти своим человеком стал Иван Тургенев. Он был четырьмя годами моложе Мишеля и поначалу во многом доверился ему, как старшему. Немало значили и давние отзывы Станкевича. В занятиях, начатых еще при нем, Иван ушел так далеко, особенно в философии и истории, что собирался на будущий год держать в России экзамен на магистра.
Но это через год. А пока они подружились. Бакунину ничего не стоило покорить сердце молодого таланта. К тому же, если бы не скупость строгой старухи-матери в Спасском-Лутовинове, Тургенев был бы весьма богат, хотя и те талеры, коими он ссужал Мишеля, оказывались нелишними. На табак, на чай, на рейнвейн.
Нет, нет, дело не в деньгах, упаси Бог, отнюдь не в деньгах!
Здесь, на чужбине, они стали почти братьями, оба высокие, красивые, один в зеленом дон-жуановском бархатном жилете, другой в лиловом, также бархатном. После Бетховенских симфоний, у Вареньки за чаем с копчеными языками, они говорили, смеялись и пели русские песни.
Однажды ясным майским утром Иван преподнес Вареньке розу и свиток, перевязанный синей ленточкой. Это были красиво переписанные стихи Лермонтова.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Варенька поцеловала Ивана, пригласила за стол, и втроем они весело позавтракали в солнечных лучах, в прекрасных ароматах кофе со сливками.
— Я слышал, Байрон сражался за свободу Греции? От османов, то-бишь, турок? — Мишель уже набивал трубку.
— Там и умер. С призывами:
К оружию! К победам!
Героям страх неведом.
Варенька выглянула во двор, где гулял ее сыночек с бонной. Все хорошо.
— Люблю Лермонтова! Его стихи так благозвучны!
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
— Просятся на музыку, — на глазах ее взошли слезы, образ Станкевича виделся ей.
— Уже пишут, — улыбнулся Тургенев. — Мы ждем высших
