СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такими романами портят нравы и ожесточают характер.
И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, так как в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе, как по гнусным и грязным побуждениям.
Какой это может дать результат?
Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности?
Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора.
Характер капитана набросан удачно. Приступая к новой повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво наградили этим эпитетом. Несомненно, кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако, капитан появляется в этом сочинении, как надежда, так и не осуществившаяся, и г. Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень малоинтересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности, чтобы не вызывать отвращения.
Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он сумеет его постичь и образовать».
13 апреля 1840 года Лермонтов был послан на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк без права покидать его. Вскоре появилось его стихотворение "Валерик" о жестоком бое, когда вода в речке Валерик была красной от крови. Ни одного представления поэта к награде царем утверждено не было.
…
А что же Мишель?
Он опубликовал в журнале Белинского две блистательные статьи о философии, единодушно признанные образцом подобных выступлений на русском языке. Белинский оценил их еще выше.
— Этот человек может писать и должен писать. Он многое сделает для развития мысли в отечестве.
Но сам уже не верил в это. Да как поверишь?
— Мишель — абстрактный герой, — жаловался он Васеньке Боткину. — Он владеет могуществом мысли, у него есть жажда движения, он ищет бурь и борьбы, но как только дело доходит до осуществления своих идей — он совершенный абстракт, лишенный всякого такта действительности, что ни шаг, то спотыкается. Делает то же, да не так.
Так и было.
Мишель пребывал не у дел. Ему было уже двадцать пять лет, желчное ощущение старчества, гнет исчерпанности и пустоты навалились на него. Мода на его философские бдения миновала, кроме родных сестер и сестер Беер мало кто вслушивался и вчитывался в его диссертации. Общее мнение о нем, как о человеке неприятном в обращении, давно устоялось везде, где он бывал.
Несмотря на это, деньги постоянно шуршали в его руках, не переводились "лихачи", не иссякал и рейнвейн на его столе. Очарованные им простаки оплачивали все его прихоти.
Брат Николай, умный красивый молодой человек, уже получил офицерский чин и служил в гвардии, младшие братья учились в университете на юридическом отделении, и лишь он, Михаил Бакунин, "влачил тоскующие дни".
— В Берлин, в Берлин, — твердил он как молитву. — Я готов все свои силы посвятить науке. А здесь меня ждет тихое постепенное опошление.
Примером ему был Грановский. Слава о его чтениях гремела по всей Москве. Вернувшись из-за границы, где обучался за казенный счет, он стал самым молодым профессором. В часы его выступлений аудитории заполнялись битком, молодежь ломилась услышать новое слово, искусно скользившее между цензурными ловушками. Можно представить, сколько задушевных мыслей Станкевича услышала через него Москва, ведь Тимофей Грановский благоговел перед ним, и подобно Verioso, считал гениальным!
Мишель мучился завистью.
Для него в тех лекциях откровений было немного. Будь у него кафедра, он наговорил бы вдвое! Они понравились друг другу. Наслышанный о Бакунине, Грановский отнесся к Мишелю с дружеским теплом, и его, как многих и многих, очаровала широта и полетистость его в высшей степени благородной и крепкой натуры.
— Я высоко ценю его приязнь, — делился он с Аксаковым. — Кажется, его называют абсолютистом?
— Именно так, Тимофей, — кивал начинающий славянофил с окладистой бородой, уже недолюбливавший "западников", — а все потому, что для Мишеля нет субъектов, все объекты. Чудная натура! Ты читал его статьи?
Грановский как раз и находился под их впечатлением.
— Это истинно спекулятивный талант! — сказал он уважительно. — В науке он может совершить великое, но в сфере деятельности… он никуда не годится. Что из него будет? Дай Бог ему скорее попасть в Берлин, а оттуда в определенный круг деятельности — иначе его убьет внутренняя работа. Как я заметил, разлады с собой и миром у него каждый день сильнее,
Грановский помолчал и добавил для внутреннего завершения владевшего им впечатления.
— Бакунин очень умен, но… без нравственных опор.
Мишель начал хлопоты о заграничном паспорте. Другая забота — деньги. Он рассчитывал проживать за границей две тысячи рублей в год, вновь готов был бы питаться водой и хлебом, ходить в лохмотьях… Туда, туда!
В Премухино получили его отчаянное письмо о необходимости для него классического образования, потому что дилетантство никогда не доставит ему профессорского места! Старика-отца оно лишний раз утвердило во мнении об его инфантильности и неискоренимом эгоизме.
Подумав, он решился не препятствовать сложным метаниям сына.
— Ты, как новый Дон-Кихот, влюбился в новую Дульцинею, и, увлекаясь мечтательными ее прелестями, совершенно забыл все твои обязанности, — ответил он. — Делай, как знаешь, но более тысячи рублей в год я дать тебе не в состоянии.
И другую мысль ощутил Александр Михайлович по прочтении. Вспомнились прозрения Гаврилы Державина.
Я связь миров, повсюду сущих.
Я крайня степень вещества.
Облик сына внезапно увиделся полуслепому старцу как «крайня степень вещества» в потоках и вихрях Вселенной его духа. Это было вiдение. до которого дотронешься рукой!
Другое письмо, полное надежд и вздохов, получил от него Станкевич.
— Мне двадцать пять лет, — удрученно жаловался Мишель, — я делаю последние усилия, чтобы как-нибудь попасть в Берлин, от которого я ожидаю перерождения, крещения от воды и духа, но не знаю, удастся ли мне.
И добавлял, что по возвращении он рассчитывал бы сдать магистерские экзамены, и даже поступить
