Последнее поколение - Юлия Федотова

— Спокойно! — заметив их смятение, успел шепнуть цергард. — Вы же молчальники! Губами шевелите, и всё!

Они стали делать вид, будто молятся про себя — ничего, сошло. Но полицейские, терпеливо дожидавшиеся их в машине в течение четверти часа, остались разочарованы. Оказывается, они рассчитывали услышать не простую молитву, а священное молитвопение, коим был славен орден монахов-вдовняков.

И снова господин цергард Эйнер вывернулся легко и ловко, пояснив с глубокой скорбью в голосе, что братья Пупа и Меран по велению обета должны выпевать беззвучно, а его, брата Гепа, Создатели покарали, видно, за грехи отцов, начисто лишив музыкального дара. Много раз пытался он петь в их славу, но результат всякий раз получался столь богопротивным, что сам отец-поводырь предписал ему молиться по общему уставу, без выпевания.

Ну, что тут возразишь? Мало ли людей на свете лишено вокальных данных? К слову, цергард почти не погрешил против истины. Вряд ли ему было бы позволено заниматься молитвопением, вздумай он на самом деле податься в монахи! Духовные лидеры наверняка не рискнули бы подвергнуть добрую репутацию своего ордена такой опасности!

Второй закат догорал долго, но до места добрались уже затемно, свернув с главной трассы к северу, в сторону от нужного направления. Впереди замаячили неясные силуэты развалин, издали, да ещё впотьмах, выглядели они очень живописно, навевали мысли о добрых старых временах и благородных нравах.

Воргор — так назывался этот город во времена Империи. Квандорцы именовали его на свой манер, неблагозвучно — «Выргр». На их языке это звукосочетание не значило ничего, на арингорадском, по случайному (или не случайному) совпадению, звучало как грязное ругательство. Но обижаться на это было некому. Город был мёртв уже давно, с тех самых пор, когда аккурат посреди главной площади взорвалась одна из малых бомб. С тех пор прошло двадцать лет. Те, кому не повезло войти в число трёхсот тысяч погибших мгновенно, умирали медленно от лучевой болезни, но больше — от голода и эпидемий. Сколько-то тысяч пожрали бронзогги, пока не вымерли сами, потравившись больной плотью. Агония Воргора длилась лет пять, всё это время власти никак не могли решить, что делать с годом, восстанавливать, или переселять. Работали комиссии, писались доклады, заседания шли одно за другим… Наконец, вопрос отпал сам собой: некому стало восстанавливать. Последние пятнадцать тысяч горожан распределили по ближайшим населённым пунктам, и о Воргоре забыли ещё на пять лет, даже на картах перестали указывать. Потом, всё-таки вспомнили, потому что место было выгодным со стратегической точки зрения. Северные и центральные районы города, особенно пострадавшие от взрыва, так и осталась лежать в оплавленных руинах. На западных окраинах, заражённых чуть меньше, обустроили большой изоляционный лагерь для радиогенных мутантов (по принципу «им терять нечего»), а южные, признанные пригодными для временного проживания, заняли военные. Построили отличную фортификационную систему (благо, субстрат позволял) и великолепный штабной бункер, способный выдержать новый бомбовый удар. Теперь всё это великолепие в почти не пострадавшем виде досталась квандорцам. Сдали, подумать только! Такая линия обороны была, столько вбухано средств, столько жизней отдано — и ту не удержали! Досадно, хоть плачь!

Из всех присутствовавших досадовал, понятно, один цергард Эйнер, привыкший мыслить масштабами государства. Гвейрану было как-то всё равно: став церангаром, он не стал патриотом-арингорадцем, хранил нейтралитет, потому что в этой войне все стороны были одинаково «хороши». Тапри вообще ничего не знал. О квандорских полицейских говорить не приходится, их-то ситуация устраивала как нельзя лучше. А зря, между прочим. Они не знали, и никто не знал, кроме специальных служб, что у каждого здорового человека, прожившего в бункерах Воргора долее трёх-четырёх месяцев, отпрыски обязательно рождались мутантами, да не «детьми болот», а полными уродами, слабоумными либо совершенно нежизнеспособными. Или не рождались вовсе, по причине особого рода бессилия потенциального родителя. Так что жизненная перспектива у семерых полицейских и их сослуживцев была незавидной, только этим и утешался цергард Эйнер, следуя бесконечной вереницей бетонированных коридоров к бункеру полевой полиции.

Жуткое это было место, для тюремных застенков лучшего и не подберёшь! Серый камень, тоскливо-жёлтый электрический свет, под ногами вечная хлюпающая сырость, языки плесени на стенах — бурые, ржавые, синюшные и ещё ядовито-розовые, глупого какого-то оттенка. Связки проводов под потолком, с них тоже свисает короткими лохмотьями какая-то ботаническая мутировавшая дрянь, что-то вроде мха. Запах тяжёлый и затхлый: сырость, порох, кислое железо, а может быть, кровь… даже наверняка кровь… Потому что вот оно — лежит лицом вниз, вытянув вперёд руки, мёртвое тело в арингорадской пятнистой форме. И тёмное пятно расплылось вокруг его головы… Обычная судьба «языка». Интересно, какие сведения он выдал врагу? Или не выдал, предпочёл уйти из жизни героем? Нет, вряд ли. Бывает такая боль, что ни один человек не выдержит без дополнительного стимула, и нельзя его за то винить, с природой не поспоришь.

…А коридор всё тянется, поворот за поворотом, настоящий лабиринт. Двери, двери… На некоторых — бумажные надписи по-квандорски; бумага отсырела, чернила подплыли, кажется, будто лет сто здесь висят, а не полгода. На других — полуободранные арингорадские плакаты из стандартного агитационного набора, узнаваемые даже по отдельным, фрагментам: «Враг не пройдёт», «Живым — будущее, мёртвым — отмщение»… Цергард Эйнер усмехнулся про себя, разглядывая неопрятные обрывки: «Молодцы, намертво клеили!» Это был хороший знак. Раз не торопятся квандорцы приводить в порядок новые апартаменты, значит, не рассчитывают продержаться здесь долго… Ну, вот, кажется, и пришли.

Это место он знал, бывал раньше. Года два назад, зимой. Тогда здесь было не в пример опрятнее. Оно и понятно — своё, не чужое, да и вычистили к приезду высокого начальства… А располагалась тут санчасть, вот что. И его, как водится, притащили в эту санчасть, сказать ободряющее слово раненым. И он пошёл из вежливости, хотя терпеть этого не мог, и всякий раз чувствовал себя идиотом. Потому что прекрасно помнил, как сам валялся на госпитальной койке с простреленным лёгким, как было больно от каждого вздоха, а рядом всё время кто-то орал и умирал. А его кровать стояла на проходе, её задевали всякий раз, когда вытаскивали очередного покойника, и это тоже было больно. Тогда ему больше всего хотелось остаться одному и в тишине, он даже помереть был согласен, лишь бы не беспокоили. Но откуда-то чёрт принёс вдруг цергарда Добана, и тот принялся воодушевлять. Нёс традиционную ахинею о светлых подвигах, славных защитниках отечества, доблести и долге. И акценты сместились. Теперь бойцу Эйнеру Рег-ату больше всего хотелось встать и пристрелить будущего соратника, чтобы заткнулся и не позорил верховную власть. Но тот говорил, говорил, долго и глупо. И те, кому было получше, делали вид, будто внимают с восторгом, даже «ура» кричали в соответствующих местах. Но что они болтали потом, когда в палате не осталось никого из начальства — цергарду Добану определенно следовало бы послушать, это навсегда бы отбило у него охоту к красивому слову…

Между прочим, о том, что среди слушателей его находился сын соратника Регана, Добан тогда так и не узнал, потому что на лица не глядел, не интересовали его бойцы в отдельности, он воспринимал их только в массе. И даже если бы Эйнер уже мог говорить, всё равно не стал бы привлекать к себе его внимание. Он так ненавидел его в тот момент, что не хотел чувствовать себя обязанным: цергард Добан хоть и не числился в друзьях цергарда Регана, но наверняка поспешил бы облегчить положение его сына, подыхающего от ран в кошмарной общей палате прифронтового госпиталя (чего, к слову, сам цергард Реган не сделал бы принципиально).

И каждый раз, оказываясь в положении соратника Добана, цергард Эйнер делал всё, чтобы ему не уподобиться. Чаще всего отмалчивался, предоставляя слово тем, кому это дело нравилось. А если не получалось… К примеру, в санчасти воргорского штаба он сказал тогда: «Парни, эй, если кто меня слышит… — раненые лежали пластом под одеялами, он не был уверен, что среди них все живы, — короче, каждому из вас, кто не помрёт в ближайшие две недели, обещаю выдать тройной паёк единовременно, штаны первого срока, полфляжки белого спирта и медаль с одноглазым!» Слышал бы Добан, как радостно они орали! Он ведь знал, что обещать. Медаль «с одноглазым», то бишь, с изображением славного имперского полководца Хегера Нор-ата — редкая, но очень полезная в хозяйстве вещь. Вдове её обладателя (либо матери, за неимением вдовы) причитается полуторный паёк пожизненно. Самому же обладателю, буде он жив — двойной! Ради такой удачи стоит зубами вцепиться в жизнь… Вот только начальство местное было порядком шокировано неожиданным содержанием речи Верховного, ну, да наплевать, где оно теперь, то начальство?… Нет его в Вогоре, а может, и в живых нет. И в санчасти той не раненые лежат, а размещается, себе на горе, отдел вражеской полевой полиции.