Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени - Николас Хеншелл

1 Bluche F. 1990. P. 130; Mettam R. 1990. P. 48-49.

2 Church W. F. 1969. Louis XIV and Reason of State // Rule J. (ed.) Louis XIVand

the Craft of Kingship. Columbus. P. 371, 401; Bluche F. 1990. P. 128-129.

вовую историю Франции, если не считать 1660–х и 1730–х годов: но эти пики активности связаны исключительно с процессом кодификации. Французские короли не обязательно представляли на рассмотрение ассамблей много законов, но они стремились получить одобрение парламента и постоянно напоминали, что в политических делах оппозиции быть не должно. Однако большую часть законотворчества Бурбонов английские государи действительно сочли бы политическими вопросами. Во Франции законодательством занимались те органы, которые в Англии и близко бы не могли быть допущены к подобным делам.

С юридической точки зрения Англия была смешанной монархией. На протяжении столетий эта официальная теория была полностью совместимой с концепцией абсолютной власти короны.1 В XV веке Фортескью заострил внимание на смешанном характере управления в Англии, но одновременно допускал существование абсолютной власти короля. Хукер защищал сильную абсолютную власть короны, при которой законы принимаются после консультаций с парламентом. Смит добавляет некоторые новые компоненты, но все же описанные им «аристократия» и «демократия» вполне совместимы с абсолютной королевской властью. Славная революция 1688 года не принесла перемен, хотя историки часто повторяют, что суверенитет с этого времени считался принадлежавшим королю–в-парламенте. Это могло быть верным только в отношении законодательного суверенитета, который и так принадлежал ему на протяжении столетий, особенно после разрыва с Римом, когда парламентские статуты определили церковное уложение. Но даже по этому поводу у некоторых — особенно у якобитов и тори — возникали сомнения, поскольку из‑за слишком многочисленных определений законодательный суверенитет короля превращался в юридическую фикцию. Следующая деталь, которую следует добавить к восстанавливаемой нами достоверной картине политической жизни XVIII столетия, — это идея божественного права королей. Утверждения о том, что она потерпела крах после 1688 года, были убедительно опровергнуты Кларком. За пределами академического круга спекуляции Локка, носившие секулярную окраску и содержавшие мысли о контрактном характере отношений между государем и обществом, почти не были известны. До 1780-1790–х годов политическая борьба и использовавшиеся в ней парадигмы и метафоры обязательно касалась темы богоданных прав и обязанностей. Под влиянием идеи божественного права находились многие, кто все еще считал монарха священным законодателем, а парламент — одобряющим наблюдателем. Подобные настроения были признаком эпохи, когда священник–учитель и священ-

» Harriss G. L. 1985. Medieval Doctrines in the Debates of Supply 1610-1629 // Shar‑pe K. (ed.) Faction and Parliament. Methuen. P. 73-103.

ник–магистрат тесно связывали проявления религиозности и существующий политический строй.1

В Англии смешанная форма законодательного суверенитета была выражена более четко, чем во Франции; более явственной была и монополия короля на суверенитет политический. Акт о престолонаследии 1689 .года сохранил королевские прерогативы неприкосновенными, ограничив их лишь созданием более сложных принципов распределения власти. Иначе говоря, прежние полномочия сохранялись для того, чтобы ограничить проявления парламентского суверенитета.2 Король продолжал назначать министров, объявлять войну и заключать мир, даровать прощение, издавать хартии, инкорпорировать компании, чеканить монету и осуществлять все те функции, которые впоследствии перечислит Блэкстоун. Акты законотворчества — в той форме, как это понимали англичане, — происходили редко. Некоторые государственные деятели георгианской эпохи верили, что однажды неизданных законов уже не останется. Во Франции процесс «законотворчества» занимал больше времени, поскольку охватывал значительную часть государственной политики. Парламенты постоянно анализировали законодательные акты; исключение составляла лишь внешняя политика, но парижский парламент все равно был обязан регистрировать мирные договоры и декларации об объявлении войны. Удивительно, что термин «абсолютизм» используется для описания прерогатив французских королей, хотя в Англии монарх пользовался гораздо большими полномочиями.

АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ конституционных ТЕОРИЙ?

Как правило, политическую борьбу в Англии и Франции раннего Нового времени описывают как противоборство двух непримиримых идеологий. Одной из них была идеология абсолютизма, согласно которой власть нисходила свыше и являлась монополией монарха. Король Божьей милостью был подотчетен исключительно Богу, но не человеческим законам или органам управления. Народ состоял из его подданных, о которых государь заботился, но совета не спрашивал; они были неспособны противиться его

1 Dickinson H. T. 1976. The Eighteenth‑Century Debate on Sovereignty of Parlia

ment // Transactions of the Royal Historical Society, xxvi. P. 193, 209; Clark C. D.

1985. English Society 1688-1832. Cambridge University Press. P. 134-136,174-179;

Hole R. 1989. Pulpits, Politics and Public Order in England 1760-1832. Cambridge

University Press. P. 242-51.

2 Ogg D. 1969. England in he Reigns of James II and William III. Oxford University

Press. P. 486-488.

власти. Второй идеологией был конституционализм, предполагавший, что власть восходила снизу и разделялась. Король вел переговоры с учреждениями, обладавшими собственными полномочиями. Народ составляли граждане, принимавшие участие в управлении и легитимизировавшие его через процедуру одобрения. Политические обязательства носили контрактный характер: если интересы управлявшего и управляемых разнились, договор расторгался. В наиболее упрощенном и расхожем варианте эти два направления отождествляются с официальными идеологиями Франции и Англии соответственно, хотя вопрос о том, можно ли считать Англию «конституционной» монархией, как до, так и после 1688 года, до сих пор не решен. Этот вариант излагается в школьных учебниках, но с ним можно столкнуться и в более серьезных исторических сочинениях, особенно в произведениях вигов, гордившихся древностью традиций английской свободы. Но разумнее было бы назвать их идеологиями, конкурировавшими внутри каждой страны: во Франции их представляли роялисты и гугеноты, роялисты и судьи парламентов, приверженцы thèse royale и these nobilitaire; в Англии — роялисты и сторонники парламента, тори и виги. Достоинство такого подхода заключается хотя бы в том, что народам соперничавших стран не приписывают единства мнений.

Нетрудно понять, что в XVIII веке во Франции существовали две официальные идеологии, созданные короной и парламентами. По мнению некоторых исследователей, парламент никогда не принимал «абсолютистскую» идеологию двора и на протяжении последних трех десятилетий существования ancien régime всячески способствовал ее крушению.1 Ему была бли–ж е these nobilitaire orparlamentaire памфлетистов, по мнению которых суверенитет следовало разделить между знатью и королем. В этом вопросе многое зависит от установки, которую заранее имеет историк. Велико искушение сказать, что сам ancien régime, равно как и его идеология и политика, был обречен на самоуничтожение. И все же кажется невероятным, что высший апелляционный суд короны имел собственный взгляд на конституцию. Теперь мы знаем, что ход дел в парламенте определяли соперничавшие фракции, а королевские министры и чиновники были в основном оттуда вытеснены. Временами парламент наступал на королевские прерогативы, но это было связано с кризисами военного времени, некомпетентностью правительства или малолетством короля. То, что парламент никогда не принимал идеологию «абсолютизма», верно, ибо такой идеологии не существовало. Однако Шеннан и Роджистер утверждают, что парламент боролся до конца, защищая абсолютную монархию и обличая деспотизм.

1 Behrens C. B. A. 1985. Society, Government and the Enlightenment. Thames and Hudson. P. 48.

Стычки парламента с короной провоцировались тем, что судьи считали проявлением самовластия, пренебрежения свободами, законами или представлявшими их институтами. Парламент стремился привести конституцию в действие, а не уничтожить ее.

Существование так называемых различных взглядов на французскую конституцию объясняется тем, что в пылу противостояния обе стороны нередко делали резкие заявления.1 Историки же принимают их за четкие конституционные максимы. Здесь уместно процитировать речь Людовика XV, которую он произнес в парламенте в 1766 году, когда отнял у судей право налагать вето на королевское законодательство: «Только в моей персоне заключена суверенная власть… Только благодаря мне одному существуют и отправляют полномочия мои суды… полнота власти, которую они осуществляют моим именем, всегда остается со мной; только мне принадлежит законодательная власть, независимая и неразделимая». Хотя эти слова не были написаны королем лично, в них он позволил чрезмерно упростить представление о своей власти. Использование в данной речи резких и однозначных формулировок должно было оградить королевскую власть от возможных проявлений оппозиции. После пространных вводных фраз эти формулы подчеркивали главное.2 Им предшествовал тщательный анализ тонкостей французской конституции — если, конечно, столь аморфное образование вообще можно строго анализировать. Заключительные слова вновь указывали на монополию короля в законодательной власти. Это был чисто риторический прием: несмотря на то что только король мог вносить законы на рассмотрение, без регистрации они не вступали в силу. Но поскольку королевские эдикты касались преимущественно государственных вопросов, понятно, что парламент столь же упорно отстаивал свое право вето, как король — свою монополию на власть. Однако до конца никто из них не был прав.