Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени - Николас Хеншелл

И все же ограничения королевской власти, которые создавал парламент, были сильно преувеличены. Монтескье в своем сочинении «О духе законов» (1748) прекрасно охарактеризовал эту позицию. Хотя его часто изображали главным поборником these nobilitaire, он никогда не отрицал, что источником любой власти являлась корона. Кроме того, он настаивал, что мощные «промежуточные корпорации» — то есть знать и парламенты — были необходимы, чтобы оградить свободы от проявлений. Им отводилась роль защитников людей от королевской власти, сходная с ролью палаты лордов в сочинениях Блэкстоуна. Члены парламентов принимали его точку зрения, так как она не предполагала умаления королевской власти.

1 Sherman J. H. 1968. P. 327-328.

2 Antoine M. 1989. Louis XV. Fayard. P. 854.

Обычно они признавали существование абсолютной власти и гневно отрицали те нововведения, которые им приписывали. Экеверрия и ван Клей недавно отметили подрывное значение понятия «национальный суверенитет», которое стало девизом тех, кто противостоял короне. Король считал себя единственным воплощением французской нации, что и провоцировало взаимные обвинения. Но как уже было замечено, революционные намерения парламента ограничивались пропагандой. Историки слишком легко поддались иллюзии, которую и стремилось создать правительство и его пропагандисты и которую отрицали парламенты.1 Идея национального суверенитета еще не сформировалась: в конституции нация играла второстепенную роль, за исключением тех моментов, когда ее представлял монарх.2 Наиболее правильным будет сравнить так называемые противоположные точки зрения с двумя сторонами одной медали. Обе они были задействованы в спорах о политической системе двух стран. Республиканские ценности античности — свобода и участие в политической жизни — были взяты на вооружение гуманистами эпохи Ренессанса. Покок предупреждает нас, что эти ценности сохранили свою значимость и в последующий период развития монархии. В век Руссо их не нужно было реанимировать. Они никогда не умирали. Наоборот, они прекрасно сочетались с ценностями монархическими благодаря деятельности репрезентативных органов.3 Поэтому сочинение Юма «О гражданской свободе» могло содержать апологию абсолютной монархии. «Теперь возможно говорить о цивилизованных монархиях то, что ранее говорилось об одних только республиках, а именно что в них правление определяют законы, а не люди… Собственность там неприкосновенна».

Поэтому в раннее Новое время и возникает увлечение идеей гармонии и баланса внутри «политического организма», или государства, которое, в свою очередь, становилось отражением гармонии макрокосма небесных тел и микрокосма духа порядочного человека. Поддержание конституционной гармонии было долгом монарха. Представление о гармонии является важным ключом к пониманию отношения людей раннего Нового времени к власти. Здесь могут оказаться полезными модные сегодня иконографические исследования. Модель порядка легче передать визуально, а не вербально. В эпоху Ренессанса и барокко монархи воздействовали на умы своих подданных с помощью шествий, процессий и праздников не меньше, чем с по-

1 Rogister J. 1986. Parlamentaires, Sovereignty and Legal Opposition in France un

der Louis XV // Parliaments, Estates and Representation, 6, no. 1.

2 Black J. 1990. Eighteenth‑Century Europe. Macmillan. P. 386.

3 Pocock J. G. A. 1975. The Machiavellian Moment. Princeton University Press; Koe-

nigsberger H. G., Mosse G. L. and Bowler G. Q. 1989. P. 99.мощью речей и прокламаций. Гармоничные пропорции королевских дворцов и портретов и возвещали об олимпийском самообладании короля, и демонстрировали его могущество.1 Даже его поведение было частью спектакля: никто не видел, чтобы за семьдесят три года своего правления Людовик XIV хоть раз вышел из себя. Контроль над страстями — главная идея созданного ван Лоо изображения Людовика XV при полных регалиях, спокойного, холодного и отстраненного, хотя это зрелище могло вызвать недоверие у тех, кто знал о пристрастии короля к нимфеткам. Такой портрет резко контрастирует с тем, что сорок лет спустя воспел Давид: с романтическим образом правителя–героя, Бонапарта, неистовствующего в Альпах на бешеном коне. Столь же красноречивыми были и появления короля.2 Когда монарх посещал город, он присутствовал на ритуальном исполнении государством, обществом и властными учреждениями своих взаимных обязательств. Представители государства первыми выказывали свое верноподданство, символически сдавая королю ключи от города. Затем следовал обмен подарками, подчеркивавший взаимность обязательств. Наконец, государь гарантировал права и привилегии граждан — жителей города. Зрители видели таинства политической вселенной низведенными на доступный уровень провинциального спектакля, что, впрочем, ничем не дискредитировало их смысл.

Существование в стране на первый взгляд противоположных идеологий в итоге порождало лишь трения внутри совокупности общепринятых идей, а не борьбу двух систем ценностей. В общей канве политической мысли наблюдалась та же картина. Это заставляет провести некоторые интересные аналогии. Патриотическая оппозиция Людовику XV использовала лозунг «Жизнь, свобода, собственность», протестуя против роспуска парламентов в 1771 году. Примечательно, однако, что, выступая против абсолютного монарха, они пользовались аргументами Боссюэ, его защитника. Моризо, еще один писатель–патриот, обличал режим, вновь повторяя слова Боссюэ.3 Люди были рабами, их жизнь и собственность находились в распоряжении правителя, и единственным законом была его воля. Мишенью «патриотов» был именно деспотизм, а не абсолютная монархия. Если учесть, что большинство людей использовало одинаковую лексику, то менее странной покажется похвала французской монархии в устах критика эпохи первых Стюартов. «Короли Англии, — писал Генри Шервил, — правят монархическим государством, а не сеньорией. В первом рождается свобода, во второй —

1Sharpe K. 1989. Politics and Ideas in Early Stuart England. Pinter. P. 13-14,

44-47.

2 Strong R. 1984. Art and Power. Boydell. P. 7.

3 EcheverriaD. 1985. TheMaupeou Revolution. Baton Rouge, Louisiana. P. 105-107.

рабство».1 В этом отрывке содержится намек на характерное для Франции различие между суверенными государями, которые обладали публичной властью, но не могли вторгаться в сферу частного права, и сеньорами, чья власть распространялась и на частную жизнь зависимых людей. Самым известным защитником такой позиции был Луазо, главный апологет абсолютной власти. Он также восхвалял суверенных монархов и осуждал сеньоров.

Элементы абсолютной и смешанной власти совмещались как во французской конституционной теории, так и в английской. Поэтому можно опровергнуть широко распространенное убеждение в том, что абсолютная власть была несовместима с сильным сословным представительством. Уважать свободы подданных означало искать возможности для их защиты и производить изменения лишь с их согласия. Процедуру одобрения не следует рассматривать исключительно как ограничение, накладываемое на королевскую власть: она имела гораздо большее значение. Если бы штаты не представляли элиту (а она, в свою очередь, своих клиентов), монархи оказались бы в замкнутом кругу своих прерогатив, вырваться из которого было невозможно. Правители справедливо считали бы свои права ненарушимыми, но и не должны были бы наступать на права поданных. В противном случае они нарушали вселенскую гармонию и становились деспотами. Некоторые теоретики раннего Нового времени считали такие рассуждения ненужными, впрочем, как и большинство позднейших историков. Если люди той эпохи говорили «абсолютный», значит, они хотели сказать именно «абсолютный». Упрощение было вызвано непониманием сущности абсолютной власти, а именно того, что в любой сфере ее отправлению предшествовали консультации.

Англия и Франция были не единственными странами, в которых сосуществовали элементы смешанной и абсолютной власти. Каждая из принадлежавших Габсбургам провинций представляла собой Ständestaat, в котором абсолютный правитель разделял власть с сословным представительством. Мария–Терезия открыто возражала против того, что сословные представительства превышали свои полномочия, но отнюдь не против их власти вообще.2 Фридрих II не только публично объявлял о своем подчинении действию законов, но и отмечал те широкие масштабы, в которых его подданные–граждане принимали участие в управлении государством и разделяли суверенитет.3 В 1790–х годах прусские школьники называли свою страну