Красный Дракон - Томас Харрис

В его мыслях нет места прошлому — только грядущая Слава. Он не думает о доме матери; картины его жизни там скудны и расплывчаты.

Воспоминания о доме матери стали исчезать где-то между двадцатью и тридцатью годами жизни, оставив после себя лишь тонкую мутную пленку на поверхности сознания.

Он помнил, что жил там всего месяц, но забыл, что его выгнали, когда ему было девять лет, — за то, что повесил кошку сводной сестры.

Из того немногого, что он все-таки помнил, оставался светящийся в зимних сумерках дом, мимо которого проходила его далекая дорога из школы на квартиру, где для него снимали комнату.

Он не забыл запах, стоявший в библиотеке Вогтов, — так пахнет, когда открываешь пианино. В какой-то праздник мать позвала его и вручила подарок. Долархайд не помнил лиц людей, смотревших ему вслед из окон второго этажа, когда он уносил ненавистные практичные вещи, только что подаренные матерью. Он возвращался в придуманный им для себя дом — за тридевять земель от Сент-Луиса. Уже в одиннадцать лет Долархайд активно и напряженно осваивал мир своих фантазий. Когда давление переполнявшей его Любви становилось нестерпимым, он выпускал его наружу. Первыми жертвами были домашние животные. Он действовал хладнокровно и осторожно, избегая разоблачений. Это было нетрудно — ведь животные были ручными. Полиция не догадывалась, что маленькие печальные пятна крови на земляном полу гаражей оставлял он.

Сейчас ему было сорок два года, и всего этого он не помнил. Он никогда не думал об обитателях дома его матери — о ней самой, о брате и сестрах.

Иногда он видел их в ярких фрагментах кошмарного сна. Радужные неузнаваемые лица и фигуры возвышались над ним, подобно гигантским богомолам. Но когда он погружался в размышления — а это случалось редко, — то с удовольствием вспоминал службу в армии.

В семнадцать лет он залез через окно в дом к одинокой женщине. Его поймали, но он отказался ответить, зачем туда забрался. Ему предложили на выбор тюрьму или армию. Он выбрал армию.

После начальной подготовки Долархайда направили в школу специалистов, где научили обрабатывать кинопленку. Затем его перевели в Сан-Антонио на студию медицинских учебных фильмов военного госпиталя имени Брука.[17]

Там им заинтересовались военные хирурги, решившие поправить его внешность.

Ему сделали сложную пластическую операцию на носовой перегородке, удлинив ее с помощью трансплантата из хряща ушной раковины. Затем, используя методику, предложенную Аббе, ему поправили верхнюю губу, пересадив лоскут кожи. На оригинальную операцию пришло посмотреть немало любопытствующих специалистов.

Хирурги остались довольны результатами своей работы. Долархайд отвел руку с предложенным ему зеркалом и равнодушно выглянул в окно.

Согласно формуляру Долархайда, в фильмотеке госпиталя он часто заказывал фильмы, в основном по травмам. Причем забирал их на ночь.

В 1958 году он остался в армии на второй срок. В этот раз он открыл для себя Гонконг. Часть стояла в Сеуле. В его задачу входила проявка фотопленки, заснятой небольшими самолетами-разведчиками, летавшими в конце пятидесятых годов за 38-ю параллель. Отпуск он получал дважды и оба раза ездил в Гонконг. В 1959 году в Гонконге и Коулуне можно было удовлетворить любые аппетиты.

В 1961 году бабушку выпустили из санатория в состоянии отрешенности благодаря транквилизаторам. Долархайд подал рапорт об увольнении со службы по семейным обстоятельствам за два месяца до истечения срока контракта и поехал домой ухаживать за ней.

Как и для бабушки, для него наступили спокойные времена. Получив работу в компании «Гейтуэй», Долархайд смог нанять женщину, которая присматривала за бабушкой в дневное время. По вечерам, оставшись вдвоем, они сидели в гостиной, не разговаривая. Тиканье и бой старинных часов были единственными звуками, нарушавшими тишину дома.

Только однажды, в 1970 году, на похоронах бабушки, Долархайд встретил мать. Он посмотрел сквозь нее желтыми глазами, которые удивительно напоминали ее собственные, как будто не узнавая.

Мать была поражена тем, как он изменился. У него была широкая грудь, крепкое тело, унаследованный от нее прекрасный цвет кожи. Он носил аккуратные усики — результат, как она подозревала, трансплантации кожи с волосяным покровом, откуда-то с головы.

Она позвонила ему через неделю после похорон, но услышала, как на другом конце медленно положили трубку.

В течение девяти лет со дня смерти бабушки Долархайда никто не трогал, и он никого не трогал. Его лишенный морщин лоб был гладкий, как стекло. Он знал, что чего-то ждет. Не знал — чего именно.

Зернышко, спящее до поры в его сознании, было разбужено одним рядовым событием — из тех, что случается с каждым, — и он понял, что настало Время. Долархайд стоял у окна, выходящего на север, и рассматривал на свет пленку, как вдруг заметил, что у него постарели руки. Он увидел их внезапно, переводя взгляд с пленки. В хорошем дневном свете была отчетливо видна дряблая кожа, затаившаяся между выступающими суставами и сухожилиями, — вся в паутине мелких ромбов, как у ящерицы.

Желая рассмотреть ладони получше, он повернул их к свету, и вдруг в ноздри ему ударил сильный запах капусты и тушеных помидоров. Его охватил озноб, хотя в комнате было тепло. Вечером того дня он работал с гантелями дольше обычного.

На стене спортивного зала, который Долархайд оборудовал на чердаке, над штангой и банкеткой висело большое длинное зеркало — единственное в доме, — чтобы он мог, надев маску, умиротворенно любоваться своим отражением.

Он внимательно осмотрел свое накачанное мускулистое тело. Ему было уже сорок, но он мог с успехом выступать в региональных соревнованиях по культуризму. Однако сегодня он остался неудовлетворен осмотром.

Через неделю ему попалась на глаза картина Блейка и тут же овладела всеми его мыслями.

Он увидел ее на большой цветной фотографии в журнале «Тайм». Там была также статья о ретроспективной выставке Блейка в лондонской галерее Тейт. Среди экспонатов находилась и присланная из Бруклинского музея акварель «Большой красный дракон и жена, облеченная в солнце».

Автор статьи в «Тайм» писал: «Среди демонических образов, созданных искусством Запада, мало что может соперничать с этим кошмаром по силе сексуальной энергии…» Долархайду это было ясно и без объяснений критика.

Первое время он буквально не расставался с репродукцией, сфотографировал ее, а затем, оставшись как-то после работы в лаборатории, напечатал снимок. Возбуждение не отпускало его. Он повесил увеличенную фотографию рядом с зеркалом в спортзале и не отрывал от нее взгляда, выжимая штангу. Теперь, чтобы уснуть, ему нужно было довести себя до изнеможения тренировками, а сексуальное удовлетворение ему помогали получить учебные фильмы по хирургии.

Ему не было и десяти лет, а он уже знал, что, в сущности, одинок и будет одинок всегда. Такой вывод обычно делают годам к сорока.

Став сорокалетним, Долархайд ушел в мир фантазий — яркий, невиданный и непосредственный, как у ребенка. Достаточно было сделать один шаг, чтобы уйти за черту Одиночества.

Достигнув возраста, когда другие мужчины лишь начинают страшиться одиночества, Долархайд уже познал его природу. Он был один потому, что был Неповторим. С горячностью вновь обращенного он верил, что состоится, только если будет следовать своему предназначению, если подчинится своим природным инстинктам, которые так долго подавлял, будет лелеять их как данное свыше наитие, коими они и были на самом деле.

Лица Дракона на картине не видно, но постепенно Долархайд представлял его себе все лучше и лучше.

После тренировки приятно ныли мышцы. Он сидел в гостиной и смотрел свои медицинские фильмы. Широко раскрыв рот, он пытался надеть бабушкины вставные зубы, но они были слишком малы для его гипертрофированных десен, и челюсть быстро свело судорогой.

Он начал тренировать свою челюсть, покусывая брусок твердой резины, пока желваки на скулах не стали величиной с грецкие орехи.

Весной 1979 года Долархайд, сняв в банке часть своих немалых сбережений, взял трехмесячный отпуск за свой счет. Он отправился в Гонконг, захватив вставные зубы своей бабушки.

Когда он вернулся на работу, рыжая Эйлин и другие сотрудники увидели, что отпуск пошел ему на пользу. Он вернулся умиротворенным. Никому не пришло в голову спросить у него, с чего это он перестал пользоваться общей раздевалкой и душевой: он и до отпуска заглядывал туда не часто.

Бабушкины зубы вернулись в стакан, стоявший на ночном столике возле ее кровати, а свои новые челюсти он запер в стол в комнате на втором этаже.

Если бы Эйлин увидела его сейчас полуобнаженным перед зеркалом, с новыми зубами и татуировкой, казавшейся очень яркой в лучах резкого электрического света, она бы вскрикнула. Последний раз в жизни.