Только одной вещи не найти на свете - Луис Руис

— Подождите, подождите, — прошептала она. — Вы думаете, что это я…

— Я ничего не думаю, — перебил ее инспектор Гальвес, отводя взгляд. — Я хочу попросить вас, чтобы вы не покидали Севилью в ближайшие дни, даже если у вас возникнет непреодолимое желание отправиться в путешествие, как у вашего деверя. Тут ведь замешан сатанизм. А иметь дело с фанатиками — не из приятных. Вы обратили внимание, какой знак был на предплечье у Бенльюре? Или уже забыли?

— Знак?

— Две перевернутых буквы «t» — Рука Гальвеса нарисовала буквы в воздухе. — Если верить ежегоднику, то такой же знак был выбит на пьедестале погибшего ангела, Махазаэля. На самом деле, если вы заметили, на пьедестале каждого ангела имеется свой маленький знак — кроме еврейской буквы и текста. Я заглянул в кое-какие книги. Тема очень интересная.

— И что вы обнаружили? — попыталась выяснить Алисия с наигранным равнодушием, хотя чувствовала себя так, будто подступила к краю пропасти: отвлеченные рассуждения Гальвеса выводили ее из себя.

— Это stigmata diaboli — с важностью проговорил инспектор. — Дьяволовы меты. Демонологи объясняют, что речь идет о маленьком шраме или татуировке, которыми Сатана отмечал своих приверженцев, чтобы те могли узнавать друг друга, или еще для того, чтобы они могли выдержать пытки, оказавшись в тюрьме. Некоторые исследователи отмечают, что вышеназванный знак обычно ставится в тех местах, которые скрыты от посторонних глаз: под мышкой, на плече, под веком или в анальном отверстии; для женщин предпочтительны грудь или лобок — под волосами.

На краткий миг Алисии померещилось, будто инспектор Гальвес прямо сейчас захочет проверить, не несет ли она на себе проклятого знака. Она нервничала. Вокруг совсем стемнело, беспокойный ветер взметнул распущенные волосы Алисии и швырнул на лицо. Она глянула на часы, но циферблата не различила, сказала, что уже поздно, протянула руку в сторону огромного плаща инспектора и поспешила прочь, едва удерживаясь, чтобы не припустить бегом. Инспектор стоял у реки и курил; маленькая голубая луковка луны уже любовалась своим отражением в воде.

10

Улица Шау-да-Фейра

Улица Шау-да-Фейра. Когда Эстебан в последний раз поднимался на этот садистский холм, ему пришлось остановиться, чтобы обождать Эву, которая шла сзади, тяжело дыша, как ребенок с приступом астмы. Эстебан подвел ее к крепостной стене, и она бессильно привалилась к камням, а он достал из рюкзака бутылку воды. Японец с костлявыми коленками подошел к ним и любезно спросил, не нужна ли какая помощь. Нет, помощь им была не нужна. Эва терпеть не могла подобные восхождения, прогулки с препятствиями были не для нее: отпуск — это отдых в буквальном смысле слова, так что любые дополнительные трудности должны исключаться.

Теперь Эстебан шел по улице с тем же самым названием — Шау-да-Фейра, поднимался по неровной брусчатке вдоль ограды замка Святого Георгия, недавно отреставрированного, о чем свидетельствовали неряшливые пятна извести и цемента. Но общая атмосфера теперь была чуть иной, может быть, из-за освещения: все застилал разреженный розоватый туман, ничем не напоминавший чуть белесоватый свет сентябрьского Лиссабона. Ускорив шаг, так что заныли ноги, Эстебан размышлял о том, что наша память сама творит прошлое, а вовсе не возвращает его нам; память — это страдающее чрезмерной робостью воображение, которое не отваживается пустить свои выдумки в свободный полет. Предрождественский Лиссабон, каким они его увидели пять лет назад, был городом похороненным, несуществующим, хотя он и продолжал таить в себе лабиринты улиц и встреч. В чем-то главном тот Лиссабон отличался от города, в котором теперь очутился Эстебан, отыскивая конец нити, способной привести его в нужное ему будущее: настоящее никак не было связано с его воспоминаниями, а та сентиментальная и скучная прогулка ничего общего не имела с торопливыми поисками, которые занимали его теперь. И еще не дойдя до врат святого Георгия, где ему назначила встречу Эдла Остманн, он понял, что как Лиссабон минувшего успел рассеяться без всякой надежды на восстановление, так и тот Лиссабон, по которому он шагает теперь, тоже исчезнет, судьба этого города — быть упрятанным — или упакованным — в тоску по минувшему, как в бесполезный реликварий.

На сеньорите Эдле Остманн было пальто цвета морской волны, довольно короткое, так что оставались открытыми длинные стройные ноги, очень крепко стоящие на земле. После обмена приветствиями Эстебан бросил дежурное замечание по поводу погоды, и они тронулись в путь. Вместе с толпой туристов-северян прошли под аркой врат святого Георгия и повернули к смотровой площадке. Полдюжины покрытых ржавчиной орудий уставили стволы на устье реки. Утро было таким же туманным, как и накануне, и огромное белое пятно мешало разглядеть море — море лежало далеко впереди, за последней чертой, где суетились муравьи-грузчики, где стояли грузовые суда и краны, казавшиеся отсюда игрушечными, а порой и просто сотканными из воздуха. Площадь Комерсиу словно бы представляла собой последнюю линию в небрежных набросках, которые веером легли под воображаемой тяжестью тумана. Эстебан попытался пересчитать соборы, белые башни, увенчанные тиарами, пробежал взглядом по площадям. Вдалеке, над подъемником Санта Жуста, он различил окаменелый остов церкви до Кармо — доисторическое чудовище, разросшееся каменными блоками и контрфорсами. Эдла Остманн, стоя рядом с Эстебаном, бросила быстрый взгляд на панораму города и закурила еще одну маленькую ароматную сигару; затем вежливо, но довольно резко заметила, что они здесь не для того, чтобы любоваться достопримечательностями, и повела спутника вдоль крепостной стены к развалинам арки. За аркой открывалась кокетливая круглая площадь, где туристы-пенсионеры переводили дух и фотографировались. В центре площади на строгом мраморном пьедестале высился бронзовый архангел Михаил, вооруженный мечом и копьем, рядом поверженный дракон впился зубами в его сандалию. В фигуре архангела Эстебану почудилось что-то знакомое, словно он где-то уже видел точно такие же развевающиеся волосы и одежды. Кроме того, сама поза, изгибы женственного тела заставляли вспомнить другое изваяние. Они подошли поближе, у памятника толпились туристы преклонных лет, они обменивались шутками на каком-то загадочном языке, усыпанном фрикативными «х». Дракон был жилистым и сильным, казалось, нога архангела не до конца усмирила его, так что пасть с острыми клыками изрыгала воинственный клик, который не удалось передать в бронзе. Его оружие, сломанное и растоптанное противником, валялось вокруг: восточный кинжал, копье, круглый щит с вырезанным на нем носорогом — чудовищем с фантастическим панцирем.

— Игнасио да Алпиарса, — прошептал Эстебан, доставая пачку сигарет.

— Да, — подтвердила Эдла Остманн, посасывая свою черную как уголь сигару. — Однажды ночью во время грозы была разрушена старинная статуя святого Георгия, украшавшая эту площадь. Король Жозе Первый заказал да Алпиарсе

новую скульптуру на ту же тему, но скульптор предпочел изобразить совсем другого святого — только ради того, чтобы рядом с ним изваять своего хозяина Люцифера. Посмотрите: добро и зло сражаются беспощадно, до победного конца. Помните: носорог да Алпиарсы был посвящен дьяволу.

— А как Заговорщики попали в Лиссабон? — поинтересовался Эстебан, пока сеньорита Остманн давала ему прикурить.

— Пойдемте дальше, — сказала она вместо ответа.

Его воля снова растворилась в ее водянистом взгляде, который словно бы подавлял любую попытку выразить несогласие, проявить непокорность. Взгляд этот, пронзительный и властный, каким-то образом, будто просверливая лоб, проникал в самую глубь — туда, где крутились мысли, зарождались чувства, в ту область, которую Эстебан привык считать исключительной, недоступной посторонним частью своей личности. Пока они спускались по извилистым улочкам Алфамы, он неожиданно вспомнил, что однажды уже испытал подобное ощущение: кто-то чужой взломал его черепную коробку и хозяйничает в мозгу, завладевая сокровенной информацией; это случилось в тот вечер, когда Эстебан вышел из лавки Альмейды с ангелом под мышкой — именно тогда им внезапно овладело необъяснимое чувство паники, и он бросился бежать, потому что неведомый глаз проник в его мозг. Но сеньорита Остманн смотрела на него очень миролюбиво, ничего ужасного тут не было, и все-таки Эстебан содрогнулся, ясно поняв, что он для нее так же прозрачен, как прозрачны ее светлые глаза, в которых застыли голубые льдинки. Эстебан постарался отогнать тревожные чувства, постарался думать о чем-нибудь другом; они как раз проходили мимо украшенного зубцами собора Се, который так не нравился Эве: с ее точки зрения, собору непременно полагалось иметь готические пинакли и арочные контрфорсы. Тут Эдла Остманн вытащила из пачки очередную сигару и погладила ее длинными белыми пальцами.