Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По большей части в рассказах немцев евреи оставались безликой массой. Но было два исключения. Первое – полицейские часто упоминали о встреченных ими немецких евреях и почти всегда могли вспомнить, из какого те города: ветеран Первой мировой войны с боевыми наградами из Бремена, мать с дочерью из Касселя, владелица кинотеатра из Гамбурга, глава юденрата из Мюнхена. На фоне привычного отношения к евреям как к врагам-иностранцам такие встречи должны были быть довольно неожиданными и вызывать острый диссонанс, поэтому они так ярко запечатлелись в памяти у полицейских.
Второе исключение: те, кто работал у немецких полицейских, в частности на кухне, обретал в их глазах индивидуальность. Один полицейский вспоминал, как доставал дополнительные пайки для группы евреев, работавших под его присмотром в Лукуве, потому что «они не получали почти никакой еды, даже если им приходилось трудиться на нас». Он же утверждал, что позволил сбежать жене командира еврейской полиции гетто, когда в самом гетто проводилась зачистка{449}. В Мендзыжеце одна кухарка во время зачистки обратилась к другому полицейскому с просьбой спасти ее мать и сестру, и тот позволил ей взять их с собой на кухню{450}. В Коцке во время расстрелов конца сентября полицейский наткнулся на плачущую еврейку и тоже отправил ее на кухню{451}.
Но те хрупкие связи, которые возникали между полицейскими и их кухонной обслугой из евреев, в конечном итоге редко спасали жизни. Во время депортации из Лукува один полицейский пошел на сборный пункт в поисках двух своих кухарок, не явившихся на работу. Там он нашел обеих, но заправлявший всем эсэсовец позволил уйти только одной. Через некоторое время ее опять забрали{452}.
Наиболее ярко полицейским запомнились те случаи, когда они не только не могли спасти своих еврейских работников, но и лично должны были участвовать в их казни. В Пулавах болеющий капитан Хоффман вызвал к себе в спальню цугвахмистра Неринга*, подарил ему бутылку хорошего вина и приказал отправиться в поместье, которое тот ранее охранял, и расстрелять еврейских работников. Неринг попытался отказаться от задания, так как «лично знал» многих из работавших там евреев, но безуспешно. Помимо его подразделения, в акции участвовали офицер жандармерии и четыре или пять полицейских, также находившихся в Пулавах. Неринг сообщил офицеру, что многие из евреев – его хорошие знакомые и что он не может участвовать в их расстреле. Офицер оказался более сговорчивым, чем Хоффман, и распорядился, чтобы его подчиненные расстреляли группу из 15–20 евреев самостоятельно, так что присутствие Неринга не потребовалось{453}.
В Коцке две кухарки-еврейки, Блюма и Рут, попросили помочь им бежать. Один полицейский попытался переубедить их, сказав, что это «бессмысленно», но другие помогли им скрыться{454}. Через две недели группа полицейских обнаружила Блюму и Рут, прятавшихся в подземном убежище вместе с десятком других евреев. Один из немцев узнал их и попытался уйти, так как знал, что будет дальше. Вместо этого ему приказали расстрелять их. Он отказался и как-то смог покинуть это место, но евреев из убежища, в том числе бывших кухарок, все равно казнили{455}.
В Комарувке у 2-го взвода 2-й роты под командованием Друккера на кухне работали двое евреев, которых звали Ютта и Хайнрих. Однажды Друккер сказал, что они не могут больше находиться при взводе, поэтому остается только расстрелять их. Несколько полицейских отвели Ютту в лес и завязали с ней разговор, прежде чем выстрелить в нее со спины. Вскоре после этого Хайнриха убили выстрелом в затылок из пистолета, пока тот собирал ягоды{456}. Полицейские явно шли на дополнительные ухищрения, стараясь застрелить своих жертв неожиданно, ведь эти евреи в течение нескольких месяцев готовили им еду и они знали этих людей по именам. По меркам немецко-еврейских отношений 1942 года быстрая смерть без мук ожидания была проявлением сострадания!
Показания полицейских содержат мало информации об отношении немцев к полякам и евреям, но при этом в них очень часто встречаются весьма осуждающие высказывания об отношении к евреям со стороны поляков. При оценке этих свидетельств нужно учитывать как минимум два фактора. Во-первых, немецкая полиция совершенно естественным образом поддерживала активные контакты с теми поляками, которые сотрудничали с немцами в реализации «окончательного решения» и помогали им выслеживать евреев. Само собой, такие поляки старались заслужить благосклонность немецких оккупантов своим ревностным антисемитизмом. Точно так же ясно, что те поляки, которые оказывали помощь евреям, изо всех сил старались остаться для немцев незамеченными. Таким образом, в симпатиях и поведении поляков, с которыми немецким полицейским приходилось иметь дело, явно присутствовала пристрастность.
Во-вторых, можно с уверенностью предположить, что в высказываниях немцев о польском антисемитизме большую роль сыграла проекция. Избегая выступать с обвинениями в адрес своих товарищей или рассказывать правду о себе, эти люди должны были испытывать сильное психологическое облегчение, перекладывая часть вины на поляков. О злодеяниях поляков они могли говорить совершенно откровенно, тогда как при обсуждении немцев были крайне осторожны. И действительно, чем больше вины ложилось на поляков, тем меньше оставалось немцам. Оценивая их свидетельства, нужно иметь это в виду.
Поток обвинений немцев в адрес поляков начался – как и сами массовые убийства – с акции в Юзефуве. По словам одного полицейского, польский глава города снабдил немцев на рыночной площади флягами со шнапсом{457}. Другие вспоминали, как поляки помогали вытаскивать евреев из домов и показывали немцам их укрытия, вырытые в садах или расположенные между двойными стенами. Даже после того, как немцы закончили облаву, поляки весь вечер продолжали приводить отдельных евреев на рыночную площадь. Они заходили в дома и начинали грабить, как только евреев уводили; по окончании расстрелов они обыскивали трупы{458}.
Типичное обвинение выдвинул капитан Хоффман – человек, утверждавший, что не помнит абсолютно ничего о расправе, устроенной его ротой в Коньсковоле. Зато событие, последовавшее за этим,
