В поисках смысла (сборник) - Андрей Десницкий

А в результате возникала очень странная, но удобная для многих ситуация. Государство вводит раздражающие и бессмысленные запреты, общественные активисты поднимаются на борьбу с ними, комиссары из Евросоюза улаживают вопрос и давят на правительство, оно нехотя делает полшага назад (например, разрешает печатать этикетки на двух языках, но только чтобы на латышском было вдвое крупнее!), общественность ликует и начинает бороться за следующие полшага, а националисты начинают предсказывать всеобщее обрусение и неминуемую погибель… Вроде все при деле. А реальные вопросы экономики и политики? Не до них нынче: измеряем буквы на этикетках!

Спор идет не о языках — о двух общинах. С одной стороны звучит предложение признать, что Латвия — государство двух народов, культур и языков, вроде Бельгии или Швейцарии: между прочим, франкоязычные валлоны или швейцарцы тоже не французы, как и в Латвии живут не просто русские, а русскоязычные латвийцы. Другая сторона не согласна категорически: великое русское море поглотит маленький латышский остров, сегодня русские буквы — а завтра и танки на улицах Риги. Но надо признать, что государство уже стало двухобщинным, и давно, и именно в результате той политики, которая проводилась в девяностые. Просто одна из общин имеет все права и считает это государство своим и только своим, а другая вынуждена постоянно за что-то бороться и что-то доказывать. Помогает ли это неравенство преодолеть тот же самый кризис, который ударил по Латвии больнее, чем по другим странам Евросоюза?

При этом на улицах Риги всё так же говорят на двух языках и прекрасно друг друга понимают, в кафе или магазинах с безукоризненной вежливостью обслужат на трех, как и сто лет назад (только вместо немецкого теперь — вездесущий английский). Пресса — вот та порознь. Накал страстей и степень мифологизированности в ней порой почти такие же, как на Балканах или на Кавказе, словно завтра война начнется. А в реальной жизни всё спокойно, и это внушает надежды.

В феврале 2012 года три четверти латвийских избирателей проголосовали против того, чтобы русскому языку был придан статус государственного. Референдум, конечно, не мог окончиться иначе — особенно если учесть, что сотни тысяч постоянных жителей страны по-прежнему числятся «неграми» (так себя называют с печальной иронией неграждане), лишенными права голоса. Но теперь нельзя не заметить вот какой детали: четверть граждан Латвии, выучивших государственный язык, получивших паспорт и желающих жить в своей стране, хотят, чтобы эта страна перестала считать их родной язык иностранным. Нормальное желание, по-моему.

Кроме статуса второго государственного языка, есть много иных вариантов, которые никогда не рассматривались всерьез латвийскими правителями. Это может быть язык региональный, или язык признанного меньшинства (тем более, что подобного статуса желают для своего языка и латгалы). В мире есть очень много разных моделей, и между прочим, интересный опыт предлагает в этом отношении современная Россия, где в разных регионах по-разному решается этот вопрос (хоть и не везде успешно). Взять хотя бы пример Чувашии, где для подлинного языкового равноправия делается много, в том числе и в законодательной сфере, и никто при этом не чувствует себя униженным.

Латвия не может стать только латышской, не может она поделиться, отбросить часть своей истории, своего настоящего, как не может «отчалить» она от России и пристать, например, к Скандинавии. На рижском Братском кладбище стоит надгробный камень моей бабушки с надписью: «Vera Apse-Desnickaja» — и никак не делится пополам это имя на двух языках.

45. Война, которую учитель проиграл?

В 1866 году во время прусско-австрийской войны решался вопрос, какое из двух государств станет центром объединения немецких земель. Победила Пруссия, она издавна славилась своими талантливыми полководцами и вымуштрованными солдатами. Но в историю вошли почему-то не они… «Когда пруссаки побили австрийцев, это была победа прусского школьного учителя над австрийским» — написал тогда Оскар Пешель, преподаватель географии из Лейпцига. Фраза настолько запомнилась, что потом ее приписывали даже Отто фон Бисмарку, «железному канцлеру» и объединителю Германии.

Мысль вполне понятна: отлично организованная и адекватная своему времени система школьного образования в Пруссии гарантировала, что каждый призывник обладает необходимым уровнем знаний, умеет подчиняться дисциплине и чувствует себя гражданином страны, за которую он должен воевать. Из такого получится не только храбрый солдат, но и умелый рабочий, изобретательный инженер, добросовестный чиновник. Дело не в том, что из берлинских гимназий было выпущено много гениев, а в том, что гарантированный минимальный уровень был достаточно высок в любой прусской деревне. Именно так и были заложены основы знаменитого немецкого качества и немецкого порядка — сами по себе они не обязательно хороши, в XX веке они были поставлены на службу явному злу, но это именно то, чего нам так не хватает в нашей стране. Качество и порядок — единственное надежное средство от дураков и плохих дорог.

Теперь, конечно, самое время начать горький и вполне справедливый плач о состоянии дел в нынешнем российском образовании. Всё развалено, разворовано, учителя бесправны и беспомощны, а дальше будет еще хуже… Собственно, примерно то же самое можно сказать про многие другие области жизни: медицину, коммунальное хозяйство или малый бизнес. Но положение дел со школьным образованием откликается какой-то особо острой болью: в конце концов, речь идет о будущем нашей страны. Можно за собственные деньги (у кого они есть) найти хорошего врача или купить новую квартиру, можно и ребенка выучить в элитной школе, но никто не продаст тебе страну, населенную грамотными и ответственными людьми.

Страна живет по законам рынка, всё понятно. Государство активно «сбрасывает пассивы», избавляется от расходных обязательств, в том числе и по образованию. Совсем бросить его оно не может, поэтому старается просто минимизировать затратную часть, отсюда и все эти образовательные стандарты, эта автономия школ (то есть призыв самостоятельно зарабатывать) и многое иное. Этот процесс шел с начала 90-х, но сейчас стал массовым, системным, и через год-другой рискует стать необратимым.

Почему именно сейчас? Есть на то экономические причины: приватизировать уже нечего, нефть больше не дорожает, а аппетиты растут, значит, придется на чем-то экономить. Но есть и причины, связанные с самим образованием. Наша старшая дочь пошла в первый класс в 1994 году, с тех пор и до сего дня у нас постоянно кто-то учится в школе (младший сын сейчас в шестом классе), и я могу сказать со всей уверенностью: рядовая московская школа за это время заметно деградировала. Появились, выросли и окрепли элитные школы, и не обязательно для богатых — в Донской Лицей, где работает моя жена, принимают подходящих учеников, а не родительские кошельки. Но если пятнадцать лет назад можно было отдать ребенка в обычную школу во дворе и надеяться, что дети по крайней мере в школьном дворе не будут открыто курить и ругаться матом, а учительнице не придется тратить основные усилия на то, чтобы обучить добрую половину класса простейшим русским фразам, то теперь для такого минимума нужно искать уже школу получше, куда не всех примут. Но и в ней среди учителей окажется небольшое число фанатиков, которым ничего, кроме школы, и не надо, но больше будет таких, кому больше просто некуда идти.

И когда шли беседы с понимающим, умным директором о такой вот Марьиванне, которая детей не любит и унижает, требует от них тупой долбежки, был у директора один, но убойный аргумент: «Ей год-другой до пенсии остался, потерпите. А кого я на ее место возьму? Вот вы пойдете работать в нашу школу на ее место? Если пойдете — завтра же Вас оформим, ее уволим!» Но я не шел, и жена не шла, потому что зарплата там была нищенская, нагрузка убойная, коллектив специфический, и перспектив никаких… Зачем, когда у меня есть работа получше? И каждый из родителей, который мог бы Марьиванну заменить, рассуждал точно так же.

И с особой горечью воспринимаются известия о том, что в эти бурные политизированные времена именно учителей сгоняли в мороз на митинги в защиту власти, их же фактически заставляли работать на избирательных участках и творить всякие волшебства по указанию сверху… И большинство соглашалось — и не только потому, что год-два до пенсии, и устроиться на другое место трудно. Наказали бы не лично их, а школу в целом, ведь отношение департамента образования к директору и коллективу — главное и фактически единственное условие выживания этой самой школы. И что бы ни происходило со школой, пострадают в первую очередь дети.

Так вот уж оно получилось, что личные и даже корыстные интересы учителей, не пожелавших сказать «нет» принуждению, совпали каким-то образом с интересами нашими собственными. А не так ли было все эти относительно сытые и спокойные годы? Ты помалкиваешь и делаешь, что велено — тебя не трогают. Митинги оппозиции собирали пару-другую сотен человек, пока вдруг в массовом порядке мы не решили, что можно жить и иначе. Вполне естественно, что мысль эта пришла к людям творческих профессий и бизнесменам раньше, чем к затюканным проверками бюджетникам. И очень некрасиво, надо сказать, смотрелось это улюлюканье в адрес училок, которые сами не рады, да не решаются пока разорвать порочный круг… Нашли, наконец, повод сказать страшной Марьиванне из собственного детства все, что о ней думают. А на ком сможет Марьиванна потом выместить всю свою горечь, всё унижение? Правильно, на наших детях.