Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Когда один из обвиняемых, Вестерман, стал настаивать, чтобы обвинение было предъявлено официально (его обвинили уже в ходе суда), председатель суда Эрман ответил, что это, мол, пустая формальность. Дантон громогласно возразил: «Но ведь и наше здесь присутствие – тоже пустая формальность». (Жирондисты так еще не говорили!)

Впрочем, какие-то гарантии прав обвиняемых пока еще сохранялись. Например, в предыдущем 1793 году был введен закон, который позволял прекращать судебные заседания после трех дней, если присяжные заявляли, что «они уже достаточно уяснили себе суть дела», но три дня все-таки требовалось как-то протянуть. Дантон получил слово на второй день процесса.

Он грохотал. Он разыгрывал раненого льва, на которого набросилась стая шакалов, – вероятно, это была лучшая линия защиты, единственная, которая давала какие-то шансы.

«Трусы, оскорбляющие меня, осмелятся ли напасть в лицо? Пусть они появятся здесь, чтобы я покрыл их заслуженным позором. Я сказал и повторяю: мой дом скоро будет небытие, а мое имя – в пантеоне… Жизнь для меня – бремя, и я хочу его сбросить… Удивительно, как слеп был Конвент в отношении меня до сегодняшнего дня; еще чудесней, как внезапно он прозрел».

И публика в зале стала склоняться на его сторону. Эрман в панике посылает прокурору Фукье-Тенвилю записку: «Через полчаса я прекращу защиту Дантона». Фукье в еще большем страхе посылает на следующий день записку в Конвент: «С начала заседания бушует ужасная буря. Обвиняемые отчаянно требуют свидетелей. Несмотря на твердость суда, эти требования смущают присяжных; мы просим вас формально предписать, каким должно быть наше [прокурора и судьи] поведение по этому поводу, т. к. у нас нет юридических мотивов отвергнуть это требование».

Конвент откликнулся: прислал сообщение о том, что обвиняемые «восстали против суда» и что открыт новый заговор – «заговор в тюрьмах». Заключенные, дескать, подготовили заговор, в нем, среди прочих, участвуют жены двух врагов народа: Люсиль Демулен и Гупиль Эбер. (Эбер в годы революции женился на бывшей монахине.) «О, негодяи! – воскликнул Демулен, – им мало убить меня, они хотят убить и мою жену!» Запуганный Конвент принял декрет: «Каждый, обвиняемый в заговоре, оказывающий сопротивление или оскорбляющий национальное правосудие, будет немедленно отстранен от участия в судебных прениях».

Этого и требовалось суду. Дантон был лишен слова, Демулену не дали возможности даже приступить к своей защите. Что же касается свидетелей, то Фукье предложил, так сказать, «честный компромисс»: он не будет вызывать свидетелей, а соответственно и обвиняемым ни к чему свидетели. На следующий, четвертый день процесса (наконец-то истекли предусмотренные законом – все еще таким неудобным законом! – три дня) суд открылся пораньше, в 8.30 утра. Фукье немедленно спросил присяжных, достаточно ли они ознакомились с делом. Они ответили: да, они составили свое мнение. Тем не менее они отсутствовали 2 часа, и уже поползли слухи, что обвиняемые оправданы. Но оправдан был только один из них, возможно, это был полицейский шпион, но точно это неизвестно.

Осужденный Дантон сказал: «Я оставляю жуткую неразбериху. Никто из них ничего не смыслит в управлении. Если бы я мог оставить свои яйца Робеспьеру, а ноги Кутону – тогда Комитет еще мог бы держаться».

13

Телега, на которой везли осужденных, проезжала мимо дома Робеспьера. «Робеспьер! – громовым голосом крикнул Дантон, – ты пойдешь за мной!» Все они оставались ораторами до последних минут и больше – до последних секунд своей жизни. Поднимаясь на эшафот, Дантон хотел поцеловать Демулена, палач ему помешал. «Дурак, – сказал Дантон, – разве ты сможешь помешать нашим головам через минуту поцеловаться в корзине?»

Когда происходили массовые казни (а они часто бывали массовыми и при королевском режиме, и в годы революции), обычай требовал, чтобы палач показал народу головы нескольких, самых важных «злодеев».

«Ты покажешь мою голову народу. Она стоит того». – Это были последние слова Дантона.

Несколькими днями позже были осуждены и казнены участники «тюремного заговора». Первыми поднялись на эшафот две вдовы: Люсиль Демулен и Гупиль Эбер – Демулен оказался прав. Их мужья, враждуя, погубили и себя, и своих жен. Женщины перед казнью обнялись.

Жену Дантона, Луизу Жели, не тронули. Она прожила еще 60 лет и умерла при Наполеоне III.

А головы Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, как и предсказал Дантон, пали на гильотине через 4 месяца после казни Дантона.

Самые изворотливые: Талейран и Барер

Самые изворотливые

Как? Талейран умер? Странно! Хотелось бы знать, зачем ему это понадобилось!

Два персонажа этого очерка прожили долгую (очень долгую, по меркам XVIII или XIX века) жизнь. Будучи почти ровесниками (Барер на год моложе), они вошли в Революцию уже зрелыми людьми 34–35 лет, изловчились довольно благополучно проплыть всеми ее извивами, пережили Республику, Консульство, Империю, Реставрацию и умерли в царствование Луи-Филиппа, причем Талейран умудрился оказать важные услуги еще и этому режиму.

О них было сказано немало острых слов. Когда Барер сбежал с корабля, на котором его должны были отправить в ссылку, вокруг посмеивались: «Что это случилось с Барером? В первый раз он не плывет с попутным ветром!» Когда Наполеон сделал Талейрана вице-электором, министр полиции Фуше злословил: «Только этого порока ему и недоставало» (игра слов: vice по-французски означает также порок). А когда Талейран умер, один из его врагов уверял, что «князь Беневентский прибыл в ад, где его встретили с превеликим почетом, но Сатана все же заметил ему: „Согласитесь, князь, что вы несколько превысили мои инструкции“».

Значительная, даже большая часть того дурного, что о них говорили, – правда. Но даже если сбросить со счета, что злословие часто вызывалось заурядной завистью («как это ему, в отличие от меня, удалось так ловко извернуться?!»), то все равно факт, что большинство критиков, говоря только о преступлениях, пороках, изменах и взятках, забывают или умалчивают о заслугах.

А между тем оба они имели немалые заслуги перед Францией.

А кроме того – какие фразеры!

1

Бертран Барер был гасконцем из Тарба[40]. У нас многие, зная Францию по Дюма, а Дюма – по мушкетерам, склонны считать, что гасконцы-то и есть подлинные, самые французистые французы. Это очень далеко от истины, гасконцы относятся к французам примерно так же, как грузины к русским (даже язык очень разный). Но многие грузины прекрасно делали карьеру в России – будь то Багратион, Бокерия или Басилашвили, не говоря уж о Берии[41]; и точно так же во Франции, охотно принимавшей инородцев, прекрасно могли делать карьеру гасконцы д'Артаньян или Барер.

Он родился в 1755 году, то есть к началу революции ему было около 35 лет. Вплоть до 1789 года Барер, как и большинство честолюбивых людей эпохи, стремился «сойти за дворянина» и именовал себя Барер де Вьёзак. Впрочем, его отец действительно владел небольшим имением Вьёзак, но дворянином не был. Барер был представителем крепкого третьего сословия.

Подобно очень многим деятелям Революции, он начинал карьеру как юрист: был адвокатом в Тулузском парламенте. Подобно Робеспьеру, он был членом местной академии – Академии Цветочных Игр (Académie des Jeux Floraux).

В принципе подобные провинциальные академии ничего особенного собой не представляли. И членство в них отнюдь не было столь почетным, как в наши дни. Но Цветочная Академия заслуживает того, чтобы сказать о ней хоть несколько слов.

Академия, поначалу именовавшаяся Academia dels Jocs Florals, была основана в Тулузе в 1323 году. Тулуза была тогда столицей или одной из столиц Окситании – главного культурного центра Европы в начале прошлого тысячелетия. Из Окситании пошла культура трубадуров, великая итальянская культура Возрождения была бы невозможна, не будь у нее окситанских предшественников. К XIV веку она была уже не та: крестоносные походы против альбигойцев нанесли ей непоправимый удар. И все же именно в начале XIV века в Тулузе открылся университет, а также Академия Цветов – первое в Западной Европе литературное учреждение.

Члены академии занимались стихосложением, а победители конкурсов получали призы в виде цветов, изготовленных из золота или серебра, – отсюда и ее имя. К XVIII веку она насчитывала почти полтысячи лет, в разные эпохи ее членами были Ронсар, Вольтер, Шатобриан, Гюго и многие другие. Громкие имена французской истории!

2

Мир и Республика! Мир и гибель тиранов! Мир и пробуждение народов!

Однако вернемся к нашему персонажу. Барер, как и многие другие деятели революции (опять приходится повторить эту формулу), имел контакты с герцогом Орлеанским, а говоря более конкретно – был учителем его незаконной дочери Памелы.