В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Когда она умерла, я раскрыл ее кошелек и там нашел маленькую, тщательно сложенную и тщательно написанную записочку: «Анастасия Васильевна Дурылина. Адрес: Близ Гаврикова, Переведеновский переулок, дом Шаблыкиной, кв. 2. Не говорите детям сразу. Подготовьте их».

Это была заранее подготовленная и всегда ею с собой носимая посмертная ее просьба на случай ее внезапной смерти. И тут была забота о детях, только о детях. Даже и весть о своей смерти хотела она облегчить им из-за могилы.

Хлопоты о средствах к жизни измучили ее, подвергая унижениям и обидам, укоротили ее жизнь. Ей приходилось возобновлять свои старые знакомства, шестнадцать лет назад прерванные с ее вторым замужеством; ей нужно было отыскивать среди купцов таких людей, с которыми у отца были давние хорошие отношения, – отец держал ее в стороне от своих дел, и она была здесь, как в темном лесу. Необходимо было заводить новые связи с нужными людьми. И с каким умом, с каким тактом она умела это делать! Отцовы, отысканные ею знакомцы, знавшие его за человека редкой честности, вместе со старыми ее знакомцами по еще калашниковскому родству сделали то, что казалось невозможным: ей, мещанской вдове, купеческое общество назначило пенсию, как вдовой купчихе, в 30 рублей в месяц. Это была великая победа ее материнства: эти деньги оплачивали квартиру и дрова. Мы оказались с пристанищем. Но надо было еще есть, пить, обуться, одеться, учить детей. И на это нашлась добрая воля и добрые люди. При ликвидации всех отцовых дел кредиторы отдали ему безнадежные векселя его же небольших должников, маленьких покупателей, рассеянных по всей России. Расходы по получению денег с этих застарелых неплательщиков далеко превысили бы сумму долгов. Возбудить дело против какого-нибудь маленького купца из Восточной Сибири, заплатить адвокату, добиться взыскания стоило так дорого, что «овчинка» решительно «не стоила выделки». Но все-таки это были деньги. Законные деньги, и мать сделала все, чтобы добиться их получения. Нашелся добрый человек, присяжный поверенный Василий Николаевич Сергеев, ведший недолго отцовы дела и почти незнакомый с матерью. Он, отправляясь в какой-нибудь Пропадинск или Калинов по крупному делу, всегда предупреждал мать: «Нет ли у вас какого-нибудь маленького векселька в Калинове?» И если векселек – иногда давным-давно просроченный – находился, он брал его с собою и добивался получения денег с какого-нибудь Тита Титыча, даже и забывшего про существование векселька.

Получал этот добрый человек иной раз и по просроченному векселю, которому истекла уж какая-то там давность: он умел усовестить, умягчить Тита Титыча, а то и припугнуть легонько, но умненько. Часто перед такой поездкой Сергеев советовал матери: «Вы бы, Настасья Васильевна, узнали у Соколиковых (шелковые фабриканты), платит ли такой-то» (а это была, конечно, коммерческая тайна) или есть ли у них дела с таким-то (опять такая же тайна). Сергееву это надо было для того, чтобы наверняка действовать с неплательщиком: если платит всем, то можно припугнуть протестом маленького векселя. Тит Титыч испугается сразу. «Как, – скажут, – по малому векселю да протест? Значит, плохи у него дела!» – да и откажут в товаре или в кредите.

Если Соколиковы имеют дело с каким-то Самсон Силычем, не желающим заплатить вдове сто целковых, то достаточно их, соколиковского фабрикантского слова этому нуждающемуся в их товаре Силычу: «Что же ты, братец, ста рублей-то вдове Николая Зиновеича не можешь заплатить? Али разориться боишься?» – чтоб эти сто рублей очутились в портфеле у Сергеева, а через день превратились бы в дрова, муку, крупу, латинскую грамматику и гимназическую шинель на Переведеновке.

Но чтоб достать для Сергеева эти справки от Соколиковых, людей крепких, молчаливых, умело блюдущих свою «коммерческую тайну», матери надо было приложить много труда, ума, такта, привета-ответа: ведь отец никогда почему-то не знакомил ее с этими Соколиковыми, Константиновыми и пр., с которыми имел торговые дела. Знают их лишь «старшие братцы» и своим знакомством успели уж воспользоваться не на пользу мачехе. Но и это все преодолела материнская вооруженная умом любовь. Соколиковы распознали хорошо и ее и братцев и относились к ней с уваженьем, а под Пасху и Рождество являлся на Переведеновку артельщик, честный и молчаливый, и передавал матери круто запечатанный пакет с двумя словами пояснения: «От Соколиковых» и с кратким добавлением: «Ответа не нужно-с».

Но «получения» от Сергеева были нечасты, а скорее являлись тем, что называется «Бог на шапку послал», и матери приходилось искать всякого случая, чтоб добыть денег своими руками. Она вязала кружева, какие-то прошивки и продавала знакомым. Летом отправлялась варить варенье к своим «посаженым отцу-матери» – богатым одиноким Залогиным, доживавшим некороткий свой век в усаженной розами даче в Сокольниках, и за три-четыре дня варки абрикосов и дынь ей давали золотой (десятирублевик) и отвозили на своей лошади до «круга», откуда мама тряслась на конке домой. «Варила» она и у богатых мучников Мухиных, в чьем роскошном, купленном от разорившихся бар доме на Елоховской площади теперь помещается Пушкинская библиотека. И много было у нее таких «подработков», о которых я узнал только после ее смерти.

Обед у нас был всегда. Но на ужин – и то только детям – был стакан молока с ломтем белого хлеба. С праздником мы были всегда – с куличом и красным яйцом на Пасху, с куском ветчины на Рождество, – но часто в печку клалось последнее полено, и наутро надо было лишь надеяться, что «Бог пошлет». И посылал: не помню, чтоб мы мерзли. Самое тяжелое было с квартирой: тут не было ни милости, ни просроку, а деньги, полученные из купеческого общества, уходили на еду, на дрова, на то на се. Часто, вернувшись поздно из «городу» (в Москве все, что за Китайской стеной, называли по-старинному: «город»), мать на вопрос тетки: «Принесла?» – усталая и печальная, отвечала: «Нет». – «Ну, иди сама говорить с хозяйкой. Я не пойду. Она рвет и мечет».

И мать с утра отправлялась в город искать денег, занять у кого-нибудь.

Так шло из года в год, пока я не стал давать уроки и помогать ей.

Но я же и подрезал самую дорогую, самую лелеянную ее надежду. Ее мечтой было, что я окончу гимназию, окончу университет, буду ученый, профессор, получу казенную квартиру (ах, как отравили ей жизнь «рвавшие и метавшие» хозяйки захолустных квартир!), и она получит на старости покой. Все это должен был дать ей я, не «любимец» ее (у ней не было «любимцев»), а ее старший, крестник ее обожаемой матери, тезоименитый ее любимому человеку,