В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В страхе маменька сидит,
Ничего не говорит.
Нам почему-то ужасно нравятся эти стихи. Почему? Жаль нам маменьки? Нисколько. В сущности, мы на стороне Федюшки, хоть никогда не вертимся за столом (это строго запрещено) и даже не болтаем ногами (это и запрещено, и это – грех; няня давно объяснила нам: кто ногами болтает за столом – а «стол – престол», – тот нечистого качает; очень противно служить качелями для нечистого, и мы редко этим грешим). Но «ничего не говорит» – это такое трогательное, такое мастерское заключение всей истории, что мы повторяем его как зачарованные его «умью» и «заумью».
Портной влетел, как лютый зверь! – и откромсал ножницами пальцы у пальцесоса мальчишки. Это уже страшно. И было бы совсем страшно, если б у влетевшего, как лютый зверь, портного не вилась из кармана презабавной змейкой какая-то ленточка-мерочка. Ах, это напоминает нам добрую Лизавету Петровну: брат выхватил у нее какую-то тесемку, она помчалась за ним и жалобно причитала: «Геечка! Геечка!» Наконец, самая любимая история – про мальчика, который не хотел кушать суп. Вся грамотная детская Россия, вся Европа знала, что с ним случилось от этого: могильный холмик, под холмиком мальчик, не хотевший кушать супу, на холмике – осиротелая тарелка этого самого супу и с ложкой, возле холмика – верная шавка, проливающая слезы…
И вот в это-то самое время, когда все это услышано в сто первый раз, рассмотрено и одобрено двумя парами внимательных и благодарных детских глаз, в это-то самое время отворяется дверь и появляется няня с двумя тарелками на подносе и приглашает:
– Ну, кушайте суп!
Ну как же после этого его не кушать? Решительно невозможно: что скажет Жучка, грустно взирающая на могилку с суповой тарелкой? Что скажет самая эта тарелка, эта ложка, так и приглашающая поправить дело и поесть супу хоть на могилке? А суп, присланный Марьей Петровной, так вкусен, и есть его можно не на могилке, а у мамы на столике, под розовым абажуром свечи, маленькими серебряными ложками и с превкусными гренками. И мы едим суп так, что и Петровна и няня довольны, и мама, увидя пустые тарелки, весело приговаривает: «Вот и славно– ермолавно!» Это ее приговорка, взятая не у Федосьи ли Корневны? Мы хорошо едим и жаркое – куриную котлетку, и даже просит брат: «Можно еще?» Мама кладет ему опять с приговоркой: «Ешь, покамест естся, пей, покамест пьется». Я и тогда знал уже, чья это приговорка: Марьи Васильевны Королевой, тетушки и крестной Сергея Сергеевича. Она любила маму, а мама ее. Умирая, тетушка горевала, что не повидала «Настина выходка», то есть меня. За котлеткой няня несет клюквенного киселя, а потом можно попросить у мамы полакомиться. Она достанет из шкапчика пастилы или фиников и даст немного. Так проходит ее вечер с нами. Но он недолог. Звонок. Приехал отец. Он идет сначала в залу, молится на древнего Спаса с неугасимой лампадой и затем приходит в спальную, здоровается с нами, говорит матери, как торговали за день, и спрашивает: «Молодые люди (это значит: старшие сыновья) приехали?» Если да, то надо садиться за стол. Мама отсылает нас в детскую и придет к нам, только чтоб перекрестить на ночь. Днем мы около нее, но она-то только отчасти около нас: у нее туча забот, дел, приказов и наказов, и целый день около нее люди, свои и чужие. Лишь в эти короткие сумеречные часы она – только наша мама.
Не всегда бывает Андерсен, Гримм и «Степка-Растрепка». Иногда – и я люблю эти вечера – она читает нам жития святых (самые любимые – Варвара Великомученица и Георгий Победоносец). Это маленькие лубочные книжечки, но рассказ их прост и понятен нам, она читает, а мы рассматриваем (только рассматриваем, она не дается нам в детскую) ее «Священную историю» с гравюрами, по которой училась она в детстве. Там отличный толстобрюхий кит с добрыми глазами: ему очень не хочется глотать пророка Иону, он давится, а глотает. Там Моисей с лучами над головой. Там кудрявые барашки с Иосифом. Мама раскрасила одежду Иосифу и Моисею, и книга кажется нам оттого еще чудеснее: это красила мама, маленькая мама, в пышной крахмальной юбочке и панталончиках, какой снята она с тетей на дагерротипе у бабушки.
Иногда мы рассматриваем не эту книгу, а журнал «Малютка», выписываемый для нас. Там тоже есть картинки из евангельской истории с изречениями.
Я помню молящегося ребенка, одного, перед иконой, и в гирлянде из роз над ним надпись из Евангелия об уединении и молитве.
И мама объясняет мне, как Бог, «видящий тайное, воздаст тебе явно». Молитвам учила нас она перед киотом с образами – и мы знали, кто и кого благословил тем или другим образом.
Иногда и чтенья не было. Мама рассказывала о своем детстве, о бабушках, о прежней Москве – или про татарина Асана, прислуживавшего ей на ярмарке. «Асан, Асан, поди поешь». – «Спасибо, барынь». – «Что же ты делаешь, Асан: сначала ешь пирожное, потом жареное, потом суп?» – «Ай, так хорошо, барынь: а ну, Сергей-Сергей позовет: "Асан! Иди, Асан!" Суп останется – ничего, жареной – ничего, пирожной останется – ай, плохо».
В рассказах иногда мама забудется и вспомнит про Колю, или про Сергея Сергеевича, или про бабушку, свою мать, – и тут между мамой и нами закрадется облако печали. Оно скоро рассеется (или, вернее, она рассеет его) – и мы опять веселы.
Это были, думаю теперь, единственные светлые часы ее за целые сутки, короткие часы, сделавшиеся минутами, когда мы подросли и нам стали ставить приборы за общим столом.
Другие – редкие – часы радости находила она у своей матери, пока та была жива. С ее смертью последний друг ушел из ее жизни.
Она осталась одна.
У нее осталась все растущая забота о детях.
Отцу было 54 года, когда родился я, 56 – когда появился на свет Георгий. Отец был здоровья
