В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Любовь к отеческим гробам» заставляет меня желать и просить у Бога великой милости лечь рядом с отцом и матерью в «мать земле сырой», и лечь я желал бы в одной могиле с Колей, под тем же белым камнем. Он потеснится, даст мне место, а мне легче будет лежать в земле вместе с «блаженным младенцем Николаем» (так всегда молилась по нем мама), и я не желал бы, чтоб прибавлялась еще какая-нибудь надпись на его младенческом белом камне… Мне будет казаться, что и меня прикрыла мама, всю ту бедную, запутанную и нераспутанную жизнь, тем же белым камнем с крестом, каким накрыла своего первенца, «не созданного для мира».
И жестока – а может быть, и милостива? – жизнь: маме не дано было проводить в могилу ни любимой матери, ни любимого сына. Она была тяжко больна и на ложе почти смертном встретила обе кончины.
Жизнь в новой семье была для матери буднями, длившимися четырнадцать лет. Это был сплошной ее рабочий день.
Надо было накормить, напоить, обуть и одеть дом в тридцать человек детей, родственниц, «молодцов», прислуги. До этого мама никогда не вела хозяйства[90], и, однако, впрягшись в хомут отцова домостройства, она так умно повела дело, так отлично умела быть и министром внутренних дел, и министром продовольствия, и просвещения в отцовском уделе, что никогда не встречала со стороны отца ничего, кроме заслуженной похвалы.
Я помню наш семейный обеденный стол в две сажени длины, тесно уставленный приборами. За ним сидят отец, мать, четверо братьев (нас, маленьких, кормят отдельно), шестеро или семеро сестер, гувернантка Ольга Ивановна, две дальние родственницы отцовой первой жены, живущие у нас в доме: Лизавета Петровна со странной фамилией Тренгейзер («Лизавета и Тангейзер» звали мы ее, когда подросли) и ее недругиня Прасковья Ивановна; эти пятнадцать-шестнадцать человек – своя семья, но обед никогда не проходит без чужих: обедают непременно то одна из тетушек, отцовых сестер, то одна из Тарасовых, кузин моих сестер; к ним прибавить нужно какую-нибудь подругу сестер или товарища братьев, оставленных ими на обед. Но и это не все. То отец, то старшие братья привезут еще кого-нибудь из города обедать – покупателя какого-нибудь или просто знакомого – и, привезя, просто спросят мать:
– Мамаша (если отец спрашивает) или Настасья Васильевна (если братья), Иван Иванович будет у нас обедать. Есть у тебя (у вас) чем покормить?
Мать скажет всегда одно и то же: «есть» – и только потом посетует, что никогда не предупредят заранее. Чтоб «покормить заезжего», иной раз очень разборчивого Ивана Ивановича, ей нужно к обычному семейному сытному, но простому обеду прибавить два блюда повкуснее, подать хорошую закуску с вином, а для всего этого в ее распоряжении полчаса, ибо отец сам же станет торопить ее: «Ну что ж, матушка, пора бы садиться. Мы проголодались».
И заезжий из какого-нибудь черноземного свино-пшеничного Объедаловска Иван Иваныч ест не нахвалится и закуской, и вторым, и третьим, и четвертым, и домашней сливянкой, и настойкой на зверобое, и маринованной осетриной, и соленьем и моченьем из яблок, винограду, слив, вишен, брусники.
В это же время надо накормить маленьких детей и досмотреть, чтоб бульон и котлетка были как раз такие, как назначил военный доктор фон Резон.
Надо досмотреть и за третьим столом (третьим в одном доме и в одни и те же часы столом!): чтоб сыты и довольны были приказчики в «молодцовской».
Нельзя забыть и о четвертом столе: надо не упустить, чтобы «черная кухарка» Арина сварила добрые щи с жиром, с наваром и крутую кашу для прислуги: кухарок, дворника, горничных, няни.
Бывает и пятый стол все в том же доме, все в то же время. Если есть кормилица у грудного ребенка, то ей назначит доктор особый стол – жирный, обильный, по рецепту: «ешь, пока естся, и ешь то, чего хочется и сколько хочется», лишь бы было на пользу ребенку. И за этим столом надо доглядеть особенно внимательно.
Но семья велика: то тот, то другой бывает болен, и тогда прибавляется еще шестой стол – диетный.
И ни один из столов не прост: даже в людской, и там не всегда односолы. Женщины соблюдают все посты, среды и пятницы, мужчины посты не прочь постить, но и в среду, и в пятницу подавай им скоромное.
Нужно и это принять во внимание и разрешить разносолы, да и при том наблюсти еще, чтоб и постники, и скоромники одинаково были сыты и довольны.
Это все в будни, изо дня в день.
Но кроме буден бывают еще именины и рожденья, а сколько их при семье в 13–14 душ только детей! Сколько пирогов надо испечь, и непременно с любимой начинкой, иначе будет обида – и слезы. Надо не забыть испечь пирог и в день именин «Лизаветы и Тангейзера», и опять с любимой начинкой. А если «Лизавете и Тангейзеру» пирог удался: был пышен, с поджаристыми углами, с вольным духом в середине, – то Боже сохрани, если на именины ее врагини Прасковьи Ивановны пирог выйдет невзрачен, тощ и плохо задышит на именинницу: это будет принято за намеренную, кровную обиду, за оскорбление ей, Прасковье Ивановне Кожанчиковой, благородной девице 52 лет. Она, конечно, ничего не скажет матери, но подожмет губки сердечком и приспустит опечаленные веки глаз на весь день. Отец, вернувшись из «города» и обходя, по обычаю, весь дом, здороваясь с детьми, заметит эти приспущеннные веки, это обиженное сердечко губ и спросит мать: «Мамаша, ты не знаешь, обидел, что ли, кто Прасковью Ивановну? Сидит в углу и дуется». Вот чтоб этого не было, надо доглядеть самой за пирогом девицы Кожанчиковой и попросить Петровну, повариху, в особое одолженье (девицу Кожанчикову прислуга терпеть не может), чтоб ее пирог дышал и разрумянился точь-в-точь так, как пирог «Лизаветы и Тангейзера», которую все в доме любят. И няня, и кормилица, и приказчик Иван Степаныч – все бывают с пирогами на
