В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отойдет капустная осенняя забота – надо солить солонину на годовой запас, запасать на год соленую рыбу, и тут же подумать и о маринованной осетрине и наваге: для закусок, для гостей. Винный запас делался только в расчете на гостей, оттого он не был велик, но замысловат. Помню сложное приготовление сливянки, отнимавшее у матери несколько дней. Помню настаиванье всевозможных водок в бокастых бутылях и широкоплечих штофах. Солнце играло, как драгоценными камнями, янтарями, изумрудами, рубинами, яхонтами рябиновок, вишневок, полынных, зверобойных, малиновых, апельсинных, лимонных и прочих. Все это был труд для мамы совершенно бескорыстный и даже неприятный: ни она, ни отец не испивали ни капли от всего этого богатства, так как терпеть не могли вина. Все это настаивалось, процеживалось и береглось только для гостей. Единственный напиток общего пользования в нашем доме был квас – отличный хлебный квас, распиваемый каждым домочадцем в любом количестве и в любое время.
Гораздо привлекательнее и для матери, и для нас, детей, был труд других заготовок: всевозможных пастил и смокв из черной смородины, яблок, вишен, слив – все это было нам в снедь.
Весь этот огромный труд был труд «лета-запасихи». Но «зима-прибериха», и семья, и дом в тридцать человек с большим количеством гостей и подкармливаемых на стороне требовали еще вседневного труда от матери. Были две коровы, когда-то (я не помню этого времени) держали даже овец! (Это в Москве-то овец! – но было им что есть на просторнейшем нашем дворе и в большом саду, где пели соловьи!) Все молоко, творог, сметана, шедшие к столу, были из домашнего скота. К масленице, к Пасхе надо было заботиться усиленно об этом скоте. Яиц тоже не покупали. Были и куры, и индюки, и утки, и гуси, и даже цесарки. Курятник был целое здание, не хуже небольшой подмосковной дачи. Приходилось матери быть и птицеводкою. Не было случая, чтоб на Пасху кто-нибудь из нашей семьи христосовался купленным яйцом.
К «купленному» вообще было у нас в доме недоверие. «Купленный кусок поганит роток» – так у нас не говорили, но что купленный кусок не так сладок, не так добротен, не так живителен – в это все верили, и отец с матерью больше всех. Они были правы. Не помню никаких желудочных болезней у нас в доме: ни в семье, ни у «молодцов», ни у прислуги. Пища была добротна, вкусна и сытна. Даже хлеб пекли дома, и только впоследствии, когда черная Арина состарилась, а о пособницах и слышать не хотела, хлеб стали забирать караваями у Савостьянова на Разгуляе. От этой-то веры в добротность только домашнего, за вкус и качество которого вполне отвечают хозяин с хозяйкою, даже и настойки все были у нас домашнего приготовления, и хоть труд этот не был приятен ни отцу, ни матери, они не решились бы предложить гостю смирновской, а не своей рябиновой: «покупное» всякий может купить; «покупным» и трактирщик охотно за деньги угостит каждого. Потчевать гостя так, чтоб ему было в честь и в здравие, а хозяину не в укор, можно только «непокупным», своим, домашним. И надо правду сказать, гости, кто б они ни были: купцы, духовенство, студенты, – всегда предпочитали домашние мамины варенья, соленья, моченья, маринады, печенья, настойки покупным дорогим консервам, конфектам и проч.
Иногда искусство мамы в этом роде угощенья повергало гостей в изумление и даже некий трепет. Я помню, как мама потчевала однажды гостя – чуть ли не братнина товарища, С. К. Шамбинаго, впоследствии профессора, – своим красносмородиновым вареньем без косточек – толстый лакомка Шамбинаго отказался и обратился к присутствующим с шутливым предупрежденьем: «Господа! Предупреждаю вас: не ешьте это варенье. Есть его – преступление. Я видел, как чистят для него ягоду; это сизифова работа: стакан начищают в час! На это варенье можно только смотреть и изумляться искусству Настасьи Васильевны: это вазы с яхонтами. Но есть его – преступление!»
Все расхохотались, мама в наказание наложила студенту полное блюдечко красной смородины без косточек, но он был прав: труд гостеприимства тут граничил с сизифовым трудом.
Я написал это и призадумался. Уж не сизифовой ли работой был весь четырнадцатилетний труд мамы в нашем доме? Сизифов труд характеризуется тяжестью и бесплодностью работы.
Тяжесть мамина труда на чужую семью (из своих детей в живых у нее осталось лишь двое: Коля умер трех лет, Вася – нескольких дней, один родился мертвым) была велика. Отец видел своих детей лишь утром (не всех) и вечером (всех) во время обеда. Целый день он проводил в городе, и вся обуза их воспитания лежала всецело на матери. Преобладали девицы, их надо было выдать замуж, дать хорошее приданое (отец не мог давать денег за дочерьми), но отец ничего не давал на приданое, только близ самой свадьбы покупал невесте меха и иконы в ризах. Деньги надо было выкраивать из общего небогатого и нещедрого бюджета семьи. И я помню, как «исхитрялась» здесь мать для чужих дочерей. Ей докладывают, что пришел Филипп-коробейник. «Зови в столовую. Я сейчас приду. Да напоили ли его чаем?» – «Пил с Петровной». – «Покормили ли?» – «Разве Петровна так, не евши, отпустит?» (Петровна – белая кухарка.)
Филипп, рыжебородый степенный мужик, степенно входит с лубяным коробом в столовую, крестится истово на большого деисуса в углу, здоровается приветливо с матерью и с нами – и раскрывает короб. В коробе целое ярославское или костромское богатство: льняные серебряные скатерти и полотна, строченые полотенца, шитые гладью тончайшие простыни, салфетки с затейливыми рисунками, вологодские кружева паутинкою с чудесными паучками из сказки далекого морозного Севера. Все это нужно в приданое Лизе или Варе, ведь основа приданого – белье. А полотна у Сосипатра Сидорова в рядах «кусаются». У Филиппа все дешевле (да и лучше!), но для приданого так много надо набрать и полотна, и простынь, и салфеток, и кружев, что и Филиппу придется платить столько денег, сколько мама и в мыслях не поимеет попросить у отца. Он ей, она знает, отрежет: «Пустяки, матушка. Ты избалуешь их: дать дюжину белья
