В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раскрываю молитвослов славянской печати, издания Киево-Печерской лавры 1825 года, месяца мая, и читаю на вклеенном листке: «Сип святцы Зиновея Осипова…» Это – молитвослов моего деда, но это же и маленькая летопись. На одном из листков написано:
«1841 года Мая 28-го дня в 5 часов пополудни преставилась родительница наша Авдотья Артамоновна». Это запись о смерти матери моего отца, а близко к ней есть и другая запись: «1843 года, ноября 12-го дня совершился второй брак Зиновея Осипова <…>[110]с девицею Екатериною Алексеевной Петровой в Никольском приходе, при протоиерее Дмитрии Исаеве». Это – запись о дне, в который вступила в семью мачеха моего отца. А на одном из следующих листов краткая отмета: «1849 года июля 6 родитель наш Зиновей Осипович <…>[111] покончил жизнь свою в Киеве в 11 часов пополудни».
Мой отец Николай Зиновеевич родился 25 марта – в Благовещение – 1832 года. Стало быть, девяти лет лишился он матери, а семнадцати лет – отца.
В купеческих семьях был обычай на молитвословах и Псалтирях делать отметы семейной хроники. У мамы моей для сего имелся «Памятник веры», где на особые страницы наносились числа наших рождений и заносились события семейной достопамятности.
Иконы хранили еще и другую летопись, роднившую отца моего с русскими людьми XVII века: это – летопись богомолий по святым местам. В гостиной у нас висело, как я сказал, «Успение» той самой меры, что в Великой церкви Киево-Печерской лавры, а на нем была надпись, что образ сей даден в благословение отцу моему от старейшей обители русской. В других комнатах были образа – «Явление Иоанна Богослова Авраамию Ростовскому», «Явление Святой Троицы преп. Александру Свирскому». Это также были памятники паломничества в древний Ростов, а в честь Александра Свирского был назван отцом второй сын, мой единокровный брат и мой же крестный отец Александр Николаевич.
Под «угольником», хранившим образа в спальне отца, находится маленький шкафчик, а в нем сберегались пузырьки с освященным маслом и бутылки со святой водой из разных мест православной Руси – из Почаева, от «стопы Богоматери», из Воронежа – от Митрофания и из родной Калуги от Тихона Калужского. <…>
Живо вспоминаю тихую и молчаливую монахиню Хионию из Никитского монастыря. Она дважды с помощью отца путешествовала в старый Иерусалим и привезла нам, детям, чудесных верблюдов, резанных арабами из пальмового дерева, с надписью: «Hierusalem». Она же привезла отцу «Сионский песнопевец», изданный в Иерусалиме на славянском языке, – сборник молитв, обращенных к Гробу Господню.
Вспоминаю образа, книги, предметы, связанные с отцом и его верою, но не вспоминаю лиц.
В нашем доме никогда не бывало ни парадно принимаемых архиереев, ни важных архимандритов с золотыми крестами, ни монахов, ни странников, ни странниц. Из духовенства у нас в доме бывало лишь приходское, приходя с крестом в великие праздники, да то духовенство, что приезжало в положенные дни с чтимыми иконами: Иверской и Спасителя. Не только какая-нибудь странница Феклуша из «Грозы», мнимую набожность которой отец раскусил бы с первого взгляда на нее, но и юродивый Гришка из «Детства» Толстого были бы невозможны в нашем доме. Сама почтенная монахиня мать Хиония, которой отец помог снарядиться в Святую Землю, вхожа была в дом наш прежде всего как великолепная мастерица стегать одеяла в приданое многочисленным дочерям. Бессомненная искренняя набожность отца была строга и глубока и не нуждалась ни в знамениях, ни в пророчествах, ни в пышностях церковного чинопочитания, которые, если верить Островскому и Лескову, исключительно привлекали к себе «боголюбцев» из купеческого сословия. Отец не любил и каких-нибудь рассказов и россказней о духовенстве – и, кажется, чуть ли не одинаково не любил ни «поведаний», клонящихся к прославлению здравствующих «яко святые», ни россказней, осуждающих или осрамляющих духовенство.
Помню, псаломщик приходской церкви Богоявления в Елохове, степенный и басовитый Николай Федорович Преферансов, уважаемый отцом и уважавший отца, принес ему однажды для прочтения запрещенные тогда «Мелочи архиерейской жизни» Лескова (по приказу Победоносцева том сочинений Лескова с этими «Мелочами» был сожжен) и советовал прочесть как некую скрижаль, раскрывающую правду об архиереях. Отец поблагодарил, спрятал книгу в комод, но читать ее не стал и, подержав некоторое время для приличия, возвратил Преферансову, не читавши.
Я не вспоминаю ни одного разговора или рассказа о митрополитах, архиереях, протоиереях или протодиаконах – рассказов, исходивших от отца. Зато я отлично помню его благоговейно-строгие, исполненные живой веры слова о Спасе Христе, о Пречистой, об Архистратиге Михаиле, об Иоанне Предтече, о святителе Николае, о московских святителях, о преподобном Тихоне Калужском, чтимом на родине отца.
Он не читал «Мелочей архиерейской жизни», и в его руках я не видал никаких «житий» здравствующих подвижников, но под большие праздники, придя от всенощной, или тогда, когда по болезни не мог быть в церкви, он читал, а иногда и певал с благоговением ирмосы[112] и кондак[113] празднику из книги Е. Ловягина, где песнопения эти были даны и в славянском тексте, и в русском переводе с греческого. Он знал наизусть службу и акафист[114] своему Ангелу, святителю Николаю. У меня цела до сих пор принадлежавшая ему объемистая книга «Службы, житие и чудеса иже во святых отца нашего Николая, архиепископа Мир-Ликийского, чудотворца».
Каждый понедельник – день, посвященный ангелам, отец неопустительно ходил к обедне в Архангельский собор, особенно почитая Архангела Михаила. Икона Архистратига Небесных Сил была в комнате отца. Это неопустительное хождение в Архангельский собор по понедельникам, нарушавшее обычное течение его «трудов и дней», отец исполнял по обету, данному еще в молодых годах, и исполнял до старости. Никто не знал, когда и при каких условиях дан был отцом этот обет, но он никогда – разве болезнь приковывала его к постели – не нарушал исполнения этого обета и, сколько помню, никого никогда не брал с собою в эти понедельники в Архангельский
