Женский декамерон - Юлия Вознесенская

Взяла я сумку, выслушала, что купить надо, и пошла. Взяла в гастрономе молока и сыру, а как раскрыла у кассы кошелек, чтобы расплатиться, так и застыла, слова сказать не могу. Лежат в мамином кошельке деньги, и все бумажки свернуты вчетверо, как те мои «найденные» трешки да пятерки. А получала наша мама пенсии сорок пять рублей. Вот и считайте, от какого пирога она мне крохи отщипывала.

Иду я потом в булочную за хлебом, а у самой слезы кап да кап. И мечтаю, как ребенок, что случится чудо: мама поправится, а потом вернется Славик. Будем мы оба работать и купим маме теплую и легкую шубку, самые теплые зимние сапожки. А то она всю зиму не выходила, потому что тяжело ей было носить свое суконное зимнее пальто на вате. Этими мечтами я и утешилась.

Умерла мама совсем недавно, когда я только-только в декретный отпуск пошла. Так и не купили мы ей шубку. И даже «мамой» я ее ни разу не успела назвать — все стеснялась, про себя только так звала. И сейчас зову.

Деньги она оставила в конвертике, на котором написала «Галине»: все, что оставалось у нее от пенсии, все, что накопила она к концу жизни — двадцать рублей восемьдесят копеек. И ведь пришлось мне их потратить на похороны. Только одну ее пятерку я оставила и не хочу тратить, как бы туго ни пришлось. Нет, не из тех, что она оставила, совсем другую пятерку. Уже перед самыми родами я разбирала летние вещи и нашла ее в кармане курточки: это мама еще летом мне подсунула. Славик выйдет, ему и отдам.

История Галиной свекрови всех растрогала, и женщины утешали саму Галю как могли, потому что она закончила свой рассказ уже в слезах.

А когда Галина успокоилась, начала рассказывать Ольга.

История седьмая,

рассказанная рабочей Ольгой. Эта история вновь возвращает нас к войне, когда совершались не только подвиги

Сама я из-под Тихвина, деревенская. В Ленинград приехала на завод поступать уже восемнадцати лет, а до того была обыкновенная деревенская девчонка.

В каждой русской деревне, говорят, бывает свой дурак или сумасшедший. Про другие деревни не знаю, а у нас была такая старуха, звали ее Нюрка-Денежка. Почему такое прозвище ей дали и за что, про это я сейчас вам и расскажу. А настоящая ее фамилия была Антонова.

Сама я Нюрку-Денежку помню уже тогда, когда она и на человека мало походила. Ходила в рванье, жила зимой по углам у людей, а летом просто в лесу возле деревни. Страшная была, дети ее боялись и дразнили, обижали. Вот что про нее рассказывали.

Через нашу деревню возили эвакуированных из Ленинграда, блокадников. Везли куда-то дальше, говорили — в Сибирь. А совсем больных снимали с поезда и оставляли у нас. На других станциях, видно, тоже. Распределяли их по избам, даже и хозяев не спрашивая. Приказ такой вышел, чтобы эвакуированных селить. А вот чем им кормиться — об этом начальство заботы не проявило, а у нас им на карточки даже хлеба не получить было. Беда.

Ну, однако, люди вырвались из-под немца, грех умирать на воле. И они как-то выживали. Кто покрепче был, в колхозе начал работать. Грамотность ихняя городская никому не нужна была, а вот руки, хоть и слабые, сгодились. Другие, что уже едва ноги таскали, меняли свое городское барахлишко на хлеб, на картошку да молоко детям. Бабы наши детишек ленинградских очень жалели. Если у кого была корова, так тот подселенных детей со своими за один стол сажал: натолкут им картохи с молоком — ешьте, сколь на всех хватит! Но были и такие, что пользовались чужой бедой, наживались на ней. Эти старались половчей выменять у блокадников последние тряпки.

Нюрка Антонова — она по хваткости среди первых передовая была. Она не ждала, пока блокадники к ней придут что поменять, не-ет! Берет она с утра корзину, кладет туда яйца, сало, ставит бутылки с молоком и отправляется по дворам: «Выкуренные у вас живут?» Это она эвакуированных «выкуренными» звала, для куражу, потому что люди ей глаза ими кололи. Войдет она в избу, где есть поселенцы, и предлагает им: «Меняться будете? А ну, показывайте, что у вас есть!» То, что ей предлагали, она не брала. «Все покажите, что вывезли! Сама выберу!» Людям деваться некуда, они и допускают Нюрку к вещам, а та уж смотрит, щупает и свои цены назначает. Начнет торговаться, а люди-то усталые, слабые, у них сил нет противиться: видят еду и на все соглашаются.

Награбила Нюрка таким манером полную хату добра: туфли модельные на каблуках, шубы каракулевые, боты фетровые, меховые воротники. Шляп и то себе наменяла! Бабы наши смеются: «Зачем тебе, Нюрка, ихние городские шляпы? Чучело огородное, что ли, обрядишь?» А Нюрка отвечает: «Разбогатею я на них, сволочах, что город свой защищать не хотят, удирают, а потом сама в Ленинград подамся жить. Во шляпы-то и пригодятся». Такие у нее были планы.

Кроме тряпок меняла Нюрка и на деньги, и тут уж вовсе спуску блокадникам не давала, грабила почем зря, а потом хвасталась: «У меня денег столько, что избу заместо обоев можно оклеить, как в городу! И мне по гроб хватит, и сыну останется до конца его жизни».

У самой Нюрки тоже постоялица стояла, молоденькая и с маленьким ребенком, девочкой. Эту Нюрка ободрала, как липку, благо заступиться некому было. Постоялица, рассказывают, чистенькая была и повывела из Нюркиной избы тараканов и клопов, только мухи остались. И вот кто-то прислал ей от мух листочки бумажные, ядом мушиным пропитанные. Листочек такой она клала в блюдце с водой, а сверху малюсенький кусочек сахару: мухи садились и дохли. Уж очень боялась эта Ленинградочка, что от мух к ее дочке зараза какая-нибудь пристанет. И вот случилось так, что девочка увидела сахар в блюдце с мушиным ядом и съела его, и блюдце вылизала. Тут же ее горчить стало. Мать бросилась к Нюрке: «Дайте для ребенка молока, от отравления!» А та ей: «Ты сперва заплати!» Бросилась та к чемодану, вытаскивает, что у нее там оставалось. А Нюрка уж давно ее барахлишко на зубок знала, нос воротит: «Не из чего тут выбирать. Давай все навалом за банку молока, а то помрет твоя девка!» Та и отдала все до последнего чулочка, своего и девочки. Отпоила ее молоком с водой, спасла. Бабы наши после этого случая Нюрке пророчили: «Будет тебе за эвакуированных, Нюрка! Не от людей, так Бог накажет». Так оно и вышло.

Долго судьба испытывала Нюрку. Сперва на сыне. Сына она своего от фронта выкупила, большие деньги платила, будто бы припадочный он. А в конце-то концов с нее такую взятку потребовали, что стал ей сын дешевле денег: велела она ему на фронт собираться. Последний год уж войне шел. «Авось, говорит, обойдется! Да и в Германию надо бы наведаться, за трофеями». И погиб ее сын, даже не доехав до фронта: эшелон их разбомбили. Погоревала она, но добрее к людям не стала, так же норовила все, что видела, под себя заграбастать. Мужик ее тоже с фронта не вернулся, и это она пережила спокойно: «С моим богатством я себе и другого найду, и сына нового рожу!» А вот доконала Нюрку денежная реформа. Была такая реформа после войны, когда деньги чуть не в один день сменили. Нюрка же свои запасы и обменять не могла, потому как хранила их не в сберкассе, а в погребе — от глаза людского берегла. И вот как деньги ее превратились в пустые бумажки, тут она и свихнулась. Вышла на рассвете из дому, шубы да платья развесила в саду на яблонях, туфли за ворота в шеренгу выстроила, на забор белье, чулки шелковые вывесила, а сама в избу скрылась. Сбежался народ, шумит: «Никак Нюрка умом тронулась?» Решили пойти в избу, поглядеть, чего она там? Входят, а она стены своими деньгами оклеивает и песни поет. И впрямь баба тронулась.

С виду Нюрка была нестрашная, ее бы жалели, как жалели у нас и пьяниц подзаборных, и контуженных с войны, и с детства дураков. Да она сама людям не давала забыть, на чем ума лишилась. Зимой, летом она ничего, а как осень подойдет и полетят с деревьев листья, так Нюркина дурь силу проявляет. Ходит она по деревне, по лесу, собирает листья сухие и складывает в пачечки. Потом перевязывает эти пачки нитками, веревочками — что найдет, и прячет в укромных местах. И все оглядывается и приговаривает: «А вот денежки у меня опять собрались! Вот мои денежки ко мне и вернулись!» А люди-то помнят, как было… За то и прозвище ей дали Нюрка-Денежка.

Задумались женщины над рассказом работницы Ольги. Почти все были ленинградки, а ведь из каждой ленинградской семьи кто-то погиб в блокаду. Помолчали.

Тут подошла очередь рассказывать Неле, и она, извинившись, что история ее тоже совсем не веселая, начала.

История восьмая,

рассказанная учительницей Нелей и повествующая о том, как коллекционирование портретов вождей обернулось трагедией для маленького мальчика

Подрабатывала я в одном детском садике музыкальными уроками. Была у меня средняя группа, ребятишки по четыре, по пять лет. И вот этим малышам постоянно говорили о Ленине, о партии и прочих таких вещах, которых дети либо вообще не понимают, либо понимают слишком буквально. Особенно отличалась идейным энтузиазмом воспитательница средней группы, где я вела музыкальные занятия. Часто она своими разглагольствованиями перебивала мои песенки: «А вот дедушка Ленин, когда был мальчиком, тоже пел народные песни. Кто знает, детки, какие детские народные песенки пел в детстве дедушка Ленин?» Кто-нибудь из малышей непременно ответит: «Замучен тяжелой неволей!» Сколько раз я просила ее не мешать мне на занятиях, но все без толку: «Я говорю детям о Ленине! Это самое важное, что они должны знать даже в музыке!» Ну, попробуйте возразить такой…