Пугачев-победитель. - Михаил Первухин

— То есть что? Сей мятеж, что ли? Твой же старый камердинер Ильич говорит, бог терпел, терпел, да и разгневался, а теперь наказует за грехи русский народ. Поразмыслив хорошенько, нахожу, что здесь есть много правды, ибо мятежное движение наваливается страшной тяжестью именно на все население, а не на какое-нибудь одно сословие. Вон от молодого князька Курганова, а еще больше от Кости Левшина пришлось слышать, что в тех округах, где побывали мятежники, население уже крайне бедствует. На Урале на многих казенных заводах, а также на заводах Демидова поднятые посланцами Пугачева мятежники сначала радовались избавлению от начальства и возможности попользоваться господским да казенным добром, а теперь начинают Лазаря петь, потому как съестные припасы кончились, скот порезали и сожрали, подвоза нет и приходится голодать. Что же выгадали? У яицких казаков тоже стон стоит, разорили всех. Голытьба режется с богатыми, а добро гибнет. Второй год никто не работает, да и как работать? Ты, скажем, наловишь и насолишь рыбы про запас, а явится какой-нибудь оголтелый Падуров и все отберет.

Вот наблюдая все это, я и думаю, что злое деяние в самом себе несет наказание. Забывчивы вы, русские, в отличие от других. Казалось бы, после пережитого в дни смутного времени на веки вечные вы должны отучиться от бунтарства, но в каждом из вас и посейчас бунтарь сидит. Вы законам не за совесть, а за страх повинуетесь, вы в каждом законе, ограничивающем волю отдельного человека, подобие цепей тяжких видите.

— Преувеличиваешь, немчура.

— Ничуть не преувеличиваю. Вот ты Михайлу Васильевича вспоминал. Отношусь и я к нему с превеликим уважением, хотя по-моему не подобало ему столь предаваться Бахусовой слабости, бог его прости. Ну, вот лет пятнадцать назад, будучи по делу в Санкт-Петербурге, зашел я к нему представиться и засвидетельствовать ему свое глубокое уважение, а кстати и поднести в презент некоторые раритеты, добытые здесь, в Казани. Был он моими подарками весьма обрадован и говорил со мной откровенно, хотя, как ты знаешь, к немцам вообще Ломоносов относился недоброжелательно из-за распрей в Академии.

— Воевал, как же!..

— Ну, слушай! Зашел разговор о российской истории, о судьбах государства российского. И тут услышал я от великого вашего ученого следующее, поразившее меня суждение; похоже, дескать, на то, что в России живут, перемешавшись так, что их и не отделишь друг от друга, два разных народа. Один — народ крови и души европейской, обладающий всяческими способностями и зело склонный к государственному строительству. Из этого народа происходят великие мужи, коими держава созидается, к каковым он, Ломоносов, относил. Адашева Филарета Никитича, Тишайшего Петра и других, имена всех не упомню. А рядом е этим народом живет, имея то же обличье, тот же язык и то же бытие, какое-то дикое племя, злое, подобно каким-нибудь американским индейцам. Людям этого племени ничто не дорого. Все, как вы говорите, трын-трава. Это хищники, сродные степным волкам. Из них выходят Малюты Скуратовы, соратники Отрепьева, Заруцкие, Разины, Пугачевы. Одни строят, другие разрушают. Одни копят богатства, другие стремятся этими богатствами завладеть и пустить их по ветру. И время от времени завязывается отчаянная борьба...

— Это, конечно, предположение, хотя и весьма остроумное! — отозвался задумчиво натур-философ. — Но как докажешь? Чем это не простая попытка найти удовлетворительное объяснение феноменам, отличающимся большой сложностью? А как применительно к сей теории объяснить, например, личность Ивана Грозного?

— Об Иване Грозном Михайло Васильевич тоже упоминал. По его определению, надлежит смотреть на него, как на следствие некоего смешения: в молодости преобладало в нем начало созидательное, начало государственное, под старость возобладало начало противоположное, разрушительное, которое, однако же, скрывалось под маской прежних намерений. Боролись в нем две души: одна — европейская, другая — азиатская, степная, дикая...

— Так все объяснить можно. И Бирона можно расписать с одной стороны европейцем, а с другой — азиатом, Тамерланом...

— Бирон-Бироном, а Анна Иоанновна-то по истине куда больше на какую-нибудь татарскую или киргизскую ханшу походила, нежели на европейского государства властительницу и продолжательницу дела Петрова.

Беседуя, друзья добрались до дома фон Брандта и здесь узнали, что старый генерал только что чудом спасся от грозившей ему смертельной опасности. Проверяя оборонительные сооружения, фон Брандт проходил переулком, и некий бородач с обвязанным платком лицом выпалил в него в упор из драгунского пистолета. Пуля прошла между боком и правой рукой генерала, прорезав, как ножом, рукав. Покушавшийся был сбит с ног ударом сабли адъютанта и схвачен. Его уже подвергли допросу. На допросе он сразу же повинился, струсил, молил о пощаде и выдал несколько сообщников из местных жителей.

— Что же будет со злодеем? — спросил Шприхворт.

— Сейчас собирается военный суд! — ответил сообщивший новость писец из губернской канцелярии. — Конечно, злодей будет предан смертной казни!

— Поделом вору и мука! — сердито проворчал натур-философ. — А из каких он?

— Князя Курганова дворовой человек. В кухонных мужиках ходил. И на другого кургановского крепостного указал...

Иванцов растерянно развел руками:

— Вот и поди, говори с таким народом. Давно ли Курганов распинался, что взял с собой в город из поместья только самых преданных ему людей, за которых он может и головой поручиться?

— Посторонись! — раздался зычный окрик. — Дорогу!

Наряд молодых, безусых, неуверенно действующих солдат вел в губернаторский дом связанного веревками бородатого мужика лет сорока, неуклюжего, дрожавшего всем телом и поминутно икавшего.

— Савка! Что ты, злодей, наделал? — крикнул узнавший его натур-философ.

Савка вобрал голову в плечи, потупился и, икая, исчез в дверях губернаторского дома.

— Ну, и времена! — вымолвил растерянно Иванцов. — Этот самый Савка частенько бегал ко мне с разными поручениями от князя и все допытывался, большую ли награду можно получить, ежели взять да и изловить Емельку. Я ему лично сто рублей обещал.

— А Пугачев, то есть, конечно, не сам Пугачев, а какой-нибудь его эмиссар, пробравшийся в город тайком, пообещал за убийство фон Брандта двести рублей, вот он и соблазнился! — сухо засмеялся Шприхворт. — Разве таким Савкам и Яшкам не все равно, кого резать?!

Четверть часа спустя тот же отряд вывел приговоренного к смертной казни Савку на площадь.

— Православные! Заступитесь! Безвинно погибаю! — выл Савка.

Рослый сержант с рубцом на щеке сердито ткнул Савку по шее кулаком.

— Православные! За законного анпиратора...

— Не скули, пес! — прикрикнул сержант. — Где веревка, ребята?

Они поднялись на стену. Снизу было видно, как двое солдат накинули на шею Савки петлю. Другой конец веревки был привязан к зубцу стены. Ревевшего по-звериному Савку спихнули сквозь амбразуру вниз. Его тело повисло по ту сторону стены.

— Как странно! — вымолвил следивший с напряженным вниманием за этой мрачной сценой натурфилософ. — Только что был жив человек...

Мимо Иванцова и Шприхворта прошел бледный, как полотно, парнишка, с выпученными глазами и искривленным ртом. То ли плача, то ли смеясь, он сказал

— Дяиньку Савву Тимофеича... того... удавили.

Это был любимый казачок молодого князя Курганова Филька, недавно вместе с князем ходивший воевать с пугачевцами в отряде Павла Сергеевича Потемкина.

— А ты чего тут околачиваешься? — сердито спросил у него Шприхворт.

— Ежели мово родного дяиньку вешают, имею я право? — заспорил парень. — Посторонним можно глядеть, а мне нельзя? Я ж ему родной племянник... А его как кобеля удавили... — Парень неожиданно хихикнул.

— Да чего же ты радуешься?! — возмутился доктор.

— Ежели он мне сродственник! — стоял на своем казачок. — Поди, теперь ногами дрыгает во как...

Филька испугался и нырнул в толпу.

* * *

В Кремле, не считая солдат, сбилось до пятнадцати тысяч горожан, натащивших сюда вороха своего скарба. Жилых помещений не могло хватить на то, чтобы дать кров этой массе внезапно ставшего бесприютным испуганного люда. С разрешения местного архиерея детей и женщин разместили по церквам, оставив для служения только собор. В губернаторском дворце и в присутственных Местах расположились, сбившись, как сельди в бочке, семьи сбежавших из окрестностей Казани помещиков и чиновников. Недавно выстроенное здание дворянского собрания с обширными службами дало приют семьям знатных дворян. Тут разместились Ухтомские, Жилковы, Ширинские-Шихматовы, Карамзины, Одоевские, Шаховские и другие. Семье князя Курганова, благодаря связи с Лихачевым, удалось получить в свое распоряжение служебный флигелек из трех комнатушек с обширной кухней и сарайчиком. Дворовые Кургановых заняли сарайчик и кухню, господа поместились в набитых всяческой рухлядью комнатах, одну из них отвели для больной княжны Агаты и безотлучно пребывавшей при ней старой мамки Арины.