Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

— Макфарлейна?

— Ну да. Глаза у него были холодные, как синий лед на солнце, а брови кустистые, как живая изгородь, покрытая инеем. Я собрался с духом и говорю: «Сэр, вы были мне как отец, вы утирали мне сопли и пороли меня, но я чертовски неблагодарная скотина, и я ухожу». Он целую минуту разглядывал меня, и весь его вид предвещал недоброе, словно победа демократов на выборах или падающий барометр, а потом раскрыл рот и показал свои искусственные зубы, внушительнее которых не было на всей Уолл-стрит. «Это, вероятно, следует понимать так, — говорит он, щелкая этими белыми, как мрамор, зубами, похожими на могильные камни, — что, по-вашему, в нашей фирме можно шантажом добиться повышения?» — «Нет, сэр», — говорю я. «Ваши старания, — говорит он, — не только неэтичны, они еще и излишни, вы уже получили повышение. Правда, только в младшие партнеры». Я не знал, что и сказать. Клянусь, что у меня на глазах стояли слезы. Тогда старик Мак спросил: «Значит, этого вам мало?» Я едва пробормотал, что даже слишком много, но я просто должен уйти. Но тут он…

Тут Кад заглянул в свой стакан, наклонив голову, так что я увидел на его гладкой, загорелой лысине отражение настенной лампы позади него. Потом он поднял голову и очень серьезно произнес:

— В общем, еле пронесло. Я чуть было не остался.

Он снова внимательно поглядел в свой стакан.

— Но я не остался, — сказал он, поднимая глаза. — Я вышел из кабинета Старика и в это самое мгновение почувствовал, что действительно существую. Только раз в жизни я так себя чувствовал — ох, как хорошо я это помню! Это был ночной воздушный десант над Нормандией в день вторжения, я служил в Первой воздушно-десантной дивизии, и вот — ух! — я следующий! Я перднул, как в трубу дунул, и вывалился наружу, и подо мной все ночное небо было заполнено парящими простынями, как будто Господь Бог нечаянно опрокинул тележку с грязным бельем целого небесного отеля, и я считал секунды перед тем, как дернуть за кольцо, и чувствовал, что существую. Нас натаскивали на безумие и человекоубийство, но я чувствовал, что существую.

Он поставил стакан на стойку бара и вытянул руки перед собой, ладонями вверх, растопырив пальцы, словно хотел что-то схватить.

— Теперь я по утрам просыпаюсь, — сказал он, — и знаю, что мне надо делать. К чему руки приложить — в буквальном смысле слова. Я гляжу вокруг и все вижу, могу все потрогать. Я чувствую, что существую.

Он посмотрел на свои руки, медленно поворачивая их перед собой. Это были большие, мускулистые руки, обветренные докрасна, с крепкими ногтями и едва зажившим шрамом на одном запястье. Потом он опустил руки и смущенно посмотрел на меня.

— Я знаю, что все, что я делаю, никому не нужно, — сказал он. — Конечно, я всего лишь отброс истории. Может быть, в конечном счете того, что я делаю, вообще не существует. Но я родился здесь, в этом старом доме, и когда я выглядываю в окно, то знаю, что я вижу, и я знаком с людьми, которые мне нравятся, и мне нравится то, чем я занимаюсь целые дни, и, может быть, это и значит существовать, а когда Салли выпихнет на свет этот крохотный крикливый комочек протоплазмы, я заору от радости, потому что я существую. А вот сейчас я немного выпил и морочу голову серьезному человеку всякой чепухой.

Мне вдруг стало неловко, и это ощущение, словно капля краски, которая расплывается в стакане воды, понемногу охватило все мое существо, превратившись в какую-то расплывчатую, неопределенную боль.

— Какого черта, — сказал я, — я никакой не серьезный человек, я преподаватель в университете.

Он смотрел на меня ухмыляясь, чуть склонив набок свою крепкую лысую голову и лукаво прищурив один глаз, и взгляд у него был ничуть не пьяный, а просто дружеский, и я понял, что этот человек нравится мне не меньше, чем все, кто мне в жизни нравились, не меньше, чем все мои друзья; и тут наступило холодное прояснение, словно кто-то выбил грязное стекло в окне и в комнату ворвалось зимнее солнце, и я спросил себя: «Какие это друзья?»

Сейчас, вспоминая ту минуту и годы, которые ей предшествовали, я никого не могу назвать своим другом. Ни в дагтонской школе, ни даже в футбольной команде — разве что Мела с его виски и чернокожими малолетками, — ни в блэкуэллском колледже, ни в Чикаго, потому что доктор Штальман был мне не другом — дядей, отцом, любящим опекуном, благодетелем, но не другом, — ни в партизанах, потому что то, что связывало меня с Джакомо, Джанлуиджи и всеми остальными, было очень серьезно, но не было дружбой.

А если вернуться к сцене у стойки бара в гостиной Кадвортов, то сразу после этого ледяного прояснения, я снова мысленно увидел, как Мария после объявления о беременности Салли встала и подошла к ней, чтобы поцеловать ее в щеку, и как лицо ее, освещенное свечами, сияло разделенной радостью. При этом воспоминании у меня забилось сердце, и тут я услышал, как Кад, по какому-то таинственному совпадению, говорит:

— Послушайте, тут продается одна неплохая ферма — совсем рядом, она граничит со мной одним углом. Умеренная цена, любые условия. Это часть большого владения, которое решено распродать. Вы южанин, почему бы вам не вернуться домой, как я, и не осесть на земле? — И потом, после паузы: — Как здорово было бы, если бы вы…

Он смущенно умолк, глотнул виски и сказал:

— Ну вот, опять я спьяну разболтался. Но правда, мы были бы чертовски рады. Тут вам и фермерство, и профессорство.

— Ничего не выйдет, — ответил я, не желая углубляться в эту тему. — У меня нет денег.

— Тогда послушайте. — Он перешел на деловой тон: — Эта ферма себя окупит, клянусь вам. Я возьму у вас в аренду сотню акров за обычную плату — мне не хватает пастбищ и зерна. Все это можно устроить.

— Но… — начал я, но продолжать не стал, и это слово повисло в воздухе, оставив ощущение какой-то смутной печали.

— Ничего не «но», — живо возразил он. — На днях мы ее посмотрим. Мне надо повидаться со сторожем, который за ней присматривает и просится ко мне в арендаторы. Дом там хороший, можно хоть завтра въехать, а все, что понадобится, сделать потом. Ведь посмотреть не вредно.

— Да, — сказал я, — посмотреть, конечно, не вредно.

И еще одна карта.

Я стою посреди гостиной Мак-Иннисов. Я заехал за Марией — мы отправляемся на рождественский котильон, и дворецкий провел меня сюда, чтобы я подождал, пока Мария не спустится вниз. Мы должны здесь выпить по рюмке, прежде чем ехать в клуб. На мне черный галстук — впервые в жизни. Даже фрак, который на мне, — мой собственный. Я стою перед камином и стараюсь не смотреть в большое зеркало над мраморной каминной полкой.

Входит Мария, разрумянившаяся, со сверкающими глазами, очень довольная собой, и тут же, остановившись, восклицает:

— О, потрясающе!

Она подходит ко мне, чтобы обменяться ритуальным поцелуем, и гладит рукой шелковые отвороты фрака:

— Вот это да! Как красиво!

В зеркале над камином я вижу краем глаза молодую пару — рослого мужчину в черном и хрупкую женщину в белом, в пышной юбке в косую красную полоску; слегка склонив голову, она гладит рукой отвороты фрака, и я говорю:

— Ну прямо как реклама модной одежды.

Мария поднимает глаза, видит изображение в зеркале и критически разглядывает его.

— Нет, — говорит она, — совсем не похоже. Мужчина на рекламе тоже красивый, но этот не просто красивый — посмотри, какой у него благородный вид, какое достоинство!

И мы оба смеемся, глядя в зеркало, и где-то глубоко в моем сознании внутренний голос тихо повторяет эти лестные слова.

Я обнимаю ее за талию и снова целую, но осторожно, чтобы не смазать косметику и не повредить прическу. Моя рука остается на ее талии, и мы стоим, с восхищением рассматривая изображение в зеркале. Глаза молодой женщины, которую мы там видим, сияют в отблесках огня, горящего в камине.

Я открываю еще одну карту.

Мы с Кадом стоим в пустом, полутемном фермерском доме, а человек в комбинезоне открывает ставни.

Этот человек — арендатор и сторож фермы, но он заявил об уходе с нее, и Кад пришел, чтобы уговорить его перейти к нему, поскольку говорят, что этот человек — большой знаток лошадей. А я здесь в качестве возможного покупателя, который хочет осмотреть ферму. Мы уже обошли угодья, и теперь нам показывают дом. Одно за другим открываются высокие окна, и ноябрьское солнце вливается в комнату, отчего она кажется еще более пустой, а дубовый пол, заметно выщербленный за сто с лишним лет, — еще более грязным.

Но Кад говорит:

— Отличное место. Посмотрите на этот потолок с лепниной. Красиво, и штукатурка до сих пор прекрасно держится. — Он продолжает оглядывать комнату, потом говорит: — Этот дом шикарнее нашего.

Стоя посередине комнаты, он подпрыгивает и всем своим немалым весом опускается на доски пола.