Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

Я часто впадал в апатию. Я подолгу сидел, глядя в окно, за которым голые черные ветки деревьев вырисовывались на фоне серого, как влажная губка, неба, — света от него не хватало даже на то, чтобы эти черные мокрые ветки блестели, — или же тупо смотрел на страницу книги, черные значки на которой, как я вдруг замечал, ничего не означали, или же допоздна валялся одетый на незастланной постели, скрестив руки под головой и разглядывая потолок. Это состояние было не лишено некоторой приятности. Я думал, что вот так, наверное, на смену честолюбию и страстям приходит спокойно-ироничная старость, неся с собой высшую мудрость или полную пустоту. Не раз мне вспоминался постскриптум из письма моей матери: «Небось толстый стал, ха-ха? Задницу наел?»

Но иногда меня неожиданно охватывало беспокойство. В какой-нибудь из моих свободных дней я вдруг обнаруживал, что мне срочно нужна некая книга, и в проливной дождь ехал за ней в университетскую библиотеку, где вступал в бессодержательный, но оживленный разговор с кем-нибудь из малознакомых коллег, с которым сталкивался у стола выдачи книг, а потом под дождем провожал моего спасителя — или жертву — через весь университетский городок, чтобы оттянуть минуту, когда надо будет сесть в машину и отправиться домой. Почти патологическая болтливость была одним из симптомов этого моего состояния. Много раз я был близок к тому, чтобы позвонить Эми Деббит и договориться с ней о встрече — и об оргии для меня лично, — но что-то меня останавливало. Однажды я уже набрал номер и стоял, держа в руке трубку, где звучал ее медлительный хрипловатый голос: «Алло! Алло! Кто это? Кто это?» — жадно вслушиваясь в него, чувствуя начинающуюся эрекцию, не говоря ни слова, но слыша собственное прерывистое дыхание, которое она тоже, наверное, услышала, потому что произнесла самым ласковым тоном: «Ну и пошел в жопу, дорогуша», — и бросила трубку.

Во всяком случае, именно это бесцельное, ожесточенное беспокойство привело меня однажды, в ясный воскресный день, на одну из белых скамеек на краю обширного луга, который простирался позади конюшен миссис Джонс-Толбот. Справа от меня находились два круга для выездки, окруженные обычной белой дощатой изгородью, а впереди и левее, поодаль, посреди зеленеющего по-весеннему луга, — препятствия для стипль-чеза, названия которых я уже знал: глухой барьер, овечий загон, змейка, канава с водой. Вода была проточная, отведенная от протекавшего по лугу ручейка с разбросанными там и сям вдоль него кучками ив. А за всем этим на западе, вдали, возвышались крутые холмы, покрытые голым лесом.

Прямо против меня находился барьер с перекладиной на высоте около метра, на котором миссис Джонс-Толбот тренировала свою трехлетку. За ней критическим глазом следил, стоя спиной ко мне, негр небольшого роста, немного сутулый, с сединой в волосах. На нем были синие джинсы, старые сапоги для поло и красная фланелевая рубашка. Миссис Джонс-Толбот подъехала к нему, слезла с лошади и вступила с ним в какой-то серьезный разговор.

— Это дядюшка Тад, — сказала Розелла, которая в бриджах для верховой езды сидела рядом со мной. — Тренер.

Я кивнул.

— Пойдем посмотрим на остальных, — предложила она.

— А ты больше не будешь ездить? — спросил я, надеясь, что будет, и тогда я мог бы просто сидеть тут один на солнце, глядя и не глядя на людей, занятых своими заботами, которые меня ничуть не касались. Мое беспокойство улеглось, и на смену ему снова пришла апатия.

Розелла сказала, что вчера, помогая тете Ди, подвернула колено, и мы пошли через луг к препятствиям для стипль-чеза, где Мария, ее отец и Лоуфорд по очереди брали барьеры. Там тоже была скамейка, как раз против центрального барьера, но в некотором отдалении, чтобы не отвлекать лошадь перед прыжком. Только что барьер взял мистер Мак-Иннис.

— Посадка у него не ахти какая, — сказала Розелла, — зато упорства хватит на двоих.

— Ты говоришь так, как будто что-то в этом понимаешь, — заметил я.

— И понимаю, — ответила она. — Во всяком случае, кое-что.

— Не в Дагтоне научилась?

— Нет, во Флориде. Батлер — мой тамошний муж — держал лошадей. Он разбогател, когда был уже в годах, но старался наверстать упущенное. Во всех отношениях. — Она помолчала, потом сказала: — Хорошей посадке он так и не научился, но упорства у него тоже хватало. Тут ничего не скажешь.

Она снова замолчала.

— И ты не боялась?

Она бросила на меня долгий пристальный взгляд, не совсем вопросительный.

— Я хочу сказать — когда в первый раз брала барьер?

— Боялась до смерти. Но, понимаешь, я просто сказала себе, что обязана это сделать, пусть даже я убьюсь. Но серьезных падений у меня не было. Только один раз повредила ногу.

И она погрузилась в какие-то свои мысли. Через некоторое время она сказала:

— Знаешь, странно — дошло до того, что мне не терпелось пережить эту секунду, когда действительно страшно, — когда уже поздно, уже нельзя передумать, ты уже в воздухе или вот-вот будешь в воздухе. Это, наверное, вроде наркотика. Мне не терпелось почувствовать этот толчок, и полет, и приземление — и этот страх, он тоже часть всего.

Она смотрела вдаль, на темные холмы, покрытые голым лесом и освещенные ярким солнцем.

— Знаешь, — сказала она, все еще не глядя на меня, — мне иногда это снится — такое чувство. Когда лошадь вся собирается в комок, как кошка, и тебе становится страшно, но тут — р-раз! — и ты взлетаешь в воздух.

Я ничего не сказал. Мы сидели рядом молча, не глядя друг на друга. Потом я услышал ее голос:

— Смотри!

Я посмотрел в ту сторону, где находились все остальные.

— Следующая Мария, — сказала она и добавила: — У нее посадка хорошая. Прекрасная школа.

Мария еще не сдвинулась с места.

— И упорства хватает, — продолжала Розелла. — Знаешь, это будет видно, когда она соберется прыгать. У нее больше упорства, чем у всех остальных. Она всегда боится, но все равно прыгает.

— Откуда ты знаешь?

— По лицу вижу, — ответила Розелла. — Она вдруг стискивает зубы, так что рот становится совсем прямой, а на лице — никакого выражения, оно как маска. — Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, она как-то умеет выключать все мысли, так что тело само делает все, что надо, и точно так, как надо, и в себя она приходит только тогда, когда лошадь уже перешла на шаг. Вот — смотри, смотри! — И она протянула мне бинокль.

Мария подъезжала к барьеру, а я наблюдал в бинокль за ее лицом, испытывая смутное чувство вины, как будто подсматривал за ней в какой-то интимный момент. Мне вдруг стало ее ужасно жалко, словно она скакала прямо навстречу какой-то опасности и знала, что ее ждет, а я не мог крикнуть, чтобы ее остановить.

И тут это случилось: рот ее стал похож на узкий бесцветный шрам, прорезавший живую плоть, лицо побелело, словно мел, и сделалось как неживое. Подавшись вперед, она точно в нужное мгновение грациозно привстала в стременах, и вот и лошадь, и всадница уже в воздухе.

Я опустил руку с биноклем на колено.

— Видел? — спросила Розелла неожиданно тихим голосом, как заговорщица, словно ждала, что я поделюсь с ней некоей тайной.

— Нет, — ответил я, провожая глазами лошадь и молодую женщину на ней в джинсах, красном свитере с высоким воротом и жестком черном шлеме, вроде каски, для защиты головы, в каких ездят жокеи. Она ехала шагом вдоль дальнего края луга, и ее свитер ярким пятном выделялся на фоне темных холмов, поднимавшихся на западе. Она выглядела какой-то очень одинокой.

Я почувствовал, что Розелла смотрит на меня, и повернулся к ней.

— Ну как, получается у тебя с ней? — спросила она, словно знала, что я обернусь, и только этого и ждала.

— Ты спрашиваешь, как настоящая сваха.

— Ну конечно, — рассмеялась она. — Все мы, женщины, свахи. Раньше говорили, что это женщины просто смыкают свои ряды в войне между полами. Но я могу сказать тебе один секрет: это всего-навсего обыкновенная — как бы сказать? — страсть к подглядыванию, что ли. В прежние времена женщина была до конца своих дней обречена терпеть общество одного и того же старого, усталого, надоевшего мужа — да для многих и сейчас так оно и есть, — но если им удается кого-нибудь свести и устроить свадьбу, то они приходят в такое возбуждение, как будто каждой досталась дырочка в стене и она может видеть, каково там приходится новобрачной.

— У тебя это звучит как-то грязно.

— Ничуть, — ответила она. — Просто у тебя, мой милый, такая чистая и невинная душа, что тебе все кажется грязным. И пойми меня правильно — Лоуфорд Каррингтон, безусловно, не старый и не усталый, и я люблю его до безумия. Но знаешь… В общем, может же женщина иметь…

— Что иметь?

— Бескорыстную заинтересованность, — сказала она торжествующе и усмехнулась с озорным видом. — Так вот, насчет Марии — ты с ней уже целовался?