Вразумление, самосотворение и биография - Валерий Николаевич Горелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда утром пришла повариха, он сидел за столом совершенно лохматый и чувствовал себя как горбуша, глушенная на перекате. Женщина сходила и притащила из зала «сливки» шурпы, оставшиеся от гостей, круто вскипятила, покидала туда хлебные корки и предложила эту тюрю Павлику, а тот покорно все выхлебал. Повариха вытащила свой гребень и ласково, по-матерински, его расчесала. Еще был чай с печеньем, а потом Павлика усадили в кабину грузовика и повезли на сборный пункт. Повариха слез не пустила, но с чувством помахала платком с золотыми звездами и полумесяцами. На сборном пункте было всего 12 человек, один из его защитившихся коллег, похоже, запаздывал. Павлика, как самого рослого, поставили во главе шеренги, полковник с фамилией Родина лично приказал раздеться и повел всех на медосмотр. Там сидели три девки и мужчина с дырявой тарелкой над головой, процедуры много времени не заняли: сначала заглядывали в рот, потом ощупали яйца и пристально осмотрели жопу. Ни у кого ничего не выявили. В коридоре кто-то орал про свободу и демократию, похоже, притащили тринадцатого. В этом пункте продержали четыре дня, и лишь на пятый всех тринадцать упаковали в старенький «Ан-24», и он повез их продолжать героическую биографию отцов и дедов.
***
Мама умерла в вертолете, ее лицо вдруг стало раздуваться, она выдохнула кровью и вытянулась. Когда их выгружали, маму положили к мертвым, куда девать Лену было неведомо, ведь там грузили только раненых, догружая мертвыми. Потому было понятно, что раненых – в больницу, а мертвых – в морг. Она стояла на ветру и не раненая, и не мертвая, босиком и почти раздетая. Руки и лицо ее были в материнской крови, губы слиплись; девушку трясло. Вертолет закачали топливом на очередной рейс, подъехал вызванный командиром борта УАЗ, ее посадили и повезли, это было совсем недалеко. На КПП усадили на кушетку в теплом помещении, пришла женщина, прикрыла ее шинелькой и куда-то повела, это была душевая. Перед ней положили простынь с фиолетовыми штампиками и два вафельных полотенца. Через какое-то время в душ зашли та же женщина и еще одна, и застали Лену сидящей на полу под ливнем из душа. Они ее подняли, кое-как вытерли и стали одевать в то, что на скорую руку нашли. Джинсы оказались для нее отчаянно короткими, а теплый свитер, наоборот, большой, но греть точно будет. Большой размер кроссовок был компенсирован толстыми и теплыми носками.
Девочка была вся горячая, на нее вновь накинули шинельку и повели в санчасть. За зеленой дверью с красным крестом их встретила фельдшерица; она, увидев состояние Лены, испугалась не на шутку. Женщины уложили ее на одну из двух кроватей под синее одеяло, измерив у нее все, что можно измерить. Фельдшерица села за телефон. Поговорив по телефону, она вытащила из-за шторы штатив и стала налаживать капельницу, но перед этим, не без дрожи в руках, сделала два укола. Лена прилетела с места катастрофы первым бортом, и она была для всех первой весточкой с того маршрута, по которому сейчас летают их мужья. Здесь они готовы были на все, чтобы помочь и обогреть людей, попавших в такую беду. Позвонили, извинились за врача: он приехать не сможет, все больничные места были заполнены ранеными. Все присутствующие в части поехали сдавать кровь, но для нее доктор все же нашелся – это был тот самый, в прошлом году разжалованный и с позором уволенный офицер. Он сам хотел вольной жизни, но был опытный и талантливый военврач из семьи медиков-хирургов. Фельдшерица вспомнила о нем и позвонила, он сразу же приехал на своих «Жигулях» и осмотрел сначала больную, а потом то, что ей капали и кололи. Так же быстро уехал, но через час вернулся с пакетом лекарств, рассказал подробно схему и, сказав, что его место там, где сейчас все, уехал исполнять долг врача и предназначение человека. А у Лены была двухсторонняя пневмония и тяжелое нервное потрясение. Фельдшерица еще трижды за ночь колола ей уколы, а в перерывах дремала на табуретке, привалившись на стол. Лену доставали с того света, смерть жаждала утащить ее вместе с теми, которых той ночью уже забрала. Утром она была в горячечном бреду. Пришла та женщина, которая встречала ее на КПП, поставила у изголовья иконку и осталась подежурить, отпустив фельдшерицу домой, отряхнуться и, может, чуть вздремнуть.
Уже сутки вертолетчики не оставляли штурвалы: они летали и возили, а потом еще и плакали, уже в воздухе, когда их лишние не видели. Вертолетчики были разные – и военные, и гражданские, но сейчас они все были солдаты. На третий день Лену приподняли, пытаясь чуть покормить. Взгляд у нее был осмысленный, только говорить связно она не могла. Тех, кто остался в живых, и был без единой бумажки, справки, и даже одежды, вывозили на автобусах. Они были в одинаковых накинутых одеялах из гуманитарной помощи и с пакетами солдатских сухих пайков. Для них отвели и обустроили помещение, вроде сборного пункта. Люди бродили по комнатам этого сборного барака в надежде найти близких. В последнее время они забыли, что такое сон.
Еще через два дня Лена начала кушать и говорить. С того самого пункта сбора приехал соцработник, долго с ней беседовал под запись, вернулся он через два дня с гуманитарным одеялом и плохими новостями. Папа ее погиб и уже похоронен, как и мама, только в разных местах. Теперь она попадает под особую правительственную программу детей, осиротевших в результате техногенной катастрофы. Завтра за ней приедет машина, и ее отвезут на сборный пункт, а потом – в область, на полный государственный пансион. Вечером она прощалась с женщинами – женами военных летчиков, они для нее подобрали одежонку: подшили джинсы под ее фигурку, курточку стильную принесли, бейсболку и даже нижнее белье. Она плакала, они утешали, предлагали остаться в поселке, работать кем-нибудь, а для такой девушки у них женихов не счесть. Потом они все вместе плакали, а потом попели что-то из совсем старых, советских песен. Утром Лену увезли, она
