Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Мы сидели в парке на лавочке. Напротив сидела молодая женщина, выгуливающая двоих карапузов. Подошёл русский и махнув идущему сзади товарищу сказал по-русски: «Айда. Тут дети. Это единственные с кем тут можно поболтать». Мать детей, дрожа от страха, смотрела на нас. Но напряжение ослабло, когда русские весело заговорили с малышами и те даже забрались на колени к русским и качались под русскую песню.

Потом один из русских повернулся ко мне и ласково сказал: «Всё равно же, кто с вами спит — член это есть член». (Этому выражению научил меня Анатолий в своей деревенской манере). Мне пришлось сдерживать себя, чтобы показать ему непонимание, которого он и ожидал. В общем, я просто улыбнулась, что заставило их громко рассмеяться. Да, пожалуйста!

Домой на уставших ногах. Герр Паули уселся в кресле у окна и ждал нас. Он не хотел верить, что за три часа нам встретились только несколько гуляющих русских. Он думал, что в центре целая армия. Потом мы и сами удивлялись, где же все эти победители. Мы тяжело вздыхали в нашем уголке и вспоминали о пыльной шонебергской пустыне.

Я еле уснула. Тяжкие мысли. Грустный день.

11 мая 1945 года.

Работа по дому. Мы замочили бельё, почистили последние запасы картошки. Фройляйн Бейн передала нам новые карточки на еду. Они напечатаны на газетной бумаге на русском и немецком языках. Есть образцы для взрослых и для детей младше 14 лет.

Я положила свои карточки перед собой и отмечаю рацион на день: 200 граммов хлеба, 400 граммов картошки, 10 граммов сахара, 10 граммов Соли, 2 граммов молотого кофе, 25 граммов мяса. Жир не дают. Если всё это нам и правда дадут, уже, хоть что-то будет. Я вообще удивляюсь, что во всём этом хаосе так быстро начинает появляться порядок.

Когда я увидела очередь в овощную лавку, то тоже встала. На наши карточки я взяла красную свеклу и сухую картошку. В очереди те же разговоры, что и у водокачки: Все отвернулись от Адольфа, и никто его не поддерживал. Их преследуют, но кто-то сдался.

Была ли я за? Против? Я просто стояла среди них и дышала окружающим нас воздухом, который обволакивает нас, даже если мы этого и не хотим. Париж научил меня этому, вернее один студент, которого я встретила в третьем году эры Гитлера в Jardin du Luxembourg (ботанический сад в Париже). Мы прятались от дождя под кронами деревьев. Мы прогуливали французский и по говору сразу поняли, что оба иностранцы. Где твой дом? С огромным удовольствием и передразниванием мы угадывали. Из-за цвета моих волос он решил, что я из Швеции. А я настаивала на том, что он монегаска, потому что я это название жителей Монако недавно только выучила, и оно казалось мне очень смешным.

Дождь кончился так же быстро, как и начался. Мы пошли дальше, и я делала маленькие шажки. Чтобы идти с ним в ногу. Он остановился и произнёс: «Ah, une fille du Fuhrer!», - дочь Гитлера, в общем. Немку он узнал по манере шагать в ногу с рядом идущим.

Шутки и передразнивания закончились. Потому что теперь этот молодой человек представился: никакой он не монегаска, а голландец и еврей. О чём нам было вообще говорить? На следующей развилке мы разошлись. Тот случай оставил горький осадок, я долго ещё перебирала в уме эту ситуацию.

Я вспомнила, что давно не слышала о моих бывших соседях в сгоревшем доме, о супругах Гольц. Они были верными партии. Я прошла несколько домов дальше, спрашивала про них, но тщетно. Я долго стучалась. Приоткрылась соседняя дверь, и соседи сказали, что Гольцы тихо сбежали, не сказав ничего. Это и лучше, потому что русские его искали, кто-то, наверное, был предателем.

Ближе к вечеру кто-то постучал в нашу дверь и позвал меня. К моему удивлению это была почти забытая фигура из нашего подвального прошлого: Сигизмунд, верящий в победу, который от кого-то слышал, что у меня есть связи с «высокопоставленными русскими». Он хотел узнать, правда ли то, что все бывшие партайгеносен должны добровольно записаться на работы или их поставят к стенке. Так много сплетен курсирует, что не поспеваешь. Я сказала, что ничего не знаю и не верю, что что-либо эдакое планировалось — пусть подождёт. Его было почти не узнать. Штаны висели на истощенном теле, весь он выглядел жалким и помятым. Вдова высказала ему про его «невинное сотрудничество». Что он теперь сам видит, что из этого вышло... Сигизмунд, его настоящее имя я не знаю до сих пор, униженно выслушал всё это и попросил кусочек хлеба. Мы ему дали. После его ухода начался скандал. Герр Паули ругался, что это неслыханно, что вдова этому типу что-то дала — он один во всём виноват, ему должно быть плохо, его должны посадить, у него должны отобрать карточки на еду. (Паули был всегда против чего-то. Такой характер. Он всё время спорит. Как я поняла на земле нет ничего, с чем бы он согласился). Да, теперь никто не хочет знаться с Сигизмундом. Здесь в доме ему появляться не стоит, все затыкают ему рот, никто не хочет иметь с ним ничего общего. Находящийся в таком положении всегда промолчит и стерпит. Я тоже жестко повела себя с этим мужчиной. Почему я всегда иду у кого-то на поводу?

Полчаса назад в сумерках раздались выстрелы. Далёкий женский голос прокричал: «Помогите!». Мы даже не подошли к окну. Зачем? Но это полезно, это не даёт нам расслабиться и забыть.

Суббота, 12 мая 1945 года.

В первой половине дня все члены семей собираются позади дома вместе, в парке, который я считала кладбищем, в свое время в моей фантазии. Яма ликвидирована, но появилась гора мусора с дома, которая громоздилась из мусорных ящиков. Бодрое усердие в работе, веселые обороты речи, все чувствовали себя с облегчением, радовались полезной работе. Настолько странно, что никто больше не должен идти «на работу», что у каждого, в какой-то мере, теперь отпуск, что супружеские пары вместе с утра до вечера.

Затем я подтерла в жилой комнате слюну русских и следы сапог, и последняя крошка мыла ушла на щетку, которой я вымыла навоз из прихожих. Из-за этого я проголодалась. Есть у нас еще горох и мука. Вдова пачкает их топленым маслом, которое она выскребла из прогорклого остатка запасов господина Паули.

Квартира блестела, когда наши гости из Шонеберг прибыли. Они вместе отправились в путь, хотя моя подруга Гизела до сих пор не знала друзей вдовы. Они шли тем же путём что и мы, почти безлюдно, только изредка одинокие русские, а так - тишина и разруха. Все 3 были вымыты, аккуратно причесаны, чисто одеты. У нас было настоящее кофе и каждому по 3 бутерброда с маслом - роскошное угощение!

Я завела Гизелу поболтать в жилую комнату, хотела знать, как она видит свое дальнейшее выживание. Она видит все в черном свете. Её мир, мир вечеринок искусства и хороших напитков, единственный, в котором она может жить рушится. На то чтобы начать всё с начала у неё уже нет душевных сил. Для нового начала она чувствует себя слишком усталой психически. Она не верит, что для дифференцированного человека остается место дышать или для умственной работы. Нет, на веронал и другие яды у нее нет желания. Она хочет выжидать, хоть и без мужества и удовольствия. Она говорила о том, что они ищут «божественное» в самих себе, чтобы примириться с собственными глубинами, где можно найти освобождение. Она истощена, у нее глубокие тени под глазами и ей придется голодать и дальше с обеими девушками, которых она приютила. Весь небольшой запас гороха и хлопьев был украден у нее немцами еще до вторжения русских из подвала. Человек человеку волк. На прощание я дала ей с собой 2 сигары, которые я украла под шумок из ящика майора, который господин Паули выкурил уже наполовину. Разумеется, они ей не были нужны. Но Гизела сможет обменять их на съестное позже.