Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Крайспарк (Вероятно имеется ввиду парк Тиргартен, в районе Кройцберг, у Бранденбургских ворот) как пустыня. Под арками валяются тряпки, матрасы и вырванные автомобильные сиденья. Везде кучи дерьма, окружённые птицами. А в центре недостроенный бункер, с торчащей как у ёжика иголки арматурой. Наверное, мы должны были бы там прятаться на седьмой год войны. Возле кучи дров пилят дрова два гражданских, отпиливая огромные куски. Всё себе. Пила жалобно разрывает тишину. Мы с вдовой перешептываемся. В горле пересохло, мёртвый город удушал нас. Воздух в парке был пыльным, деревья покрылись белой пудрой и были побиты и изранены пулями. Какой-то немец с постелью в руках промелькнул как тень. На выходе огороженная русская могила. Опять ярко-красные столбики, между которыми плоская гранитная плита с надписью: «Тут покоятся Герои, погибшие за свою Родину». Герои — так звучит это слово... Heros... Helden... так по-прусски...

Через 20 минут мы были у дома, в котором жили друзья вдовы. «Названный брат моего мужа», - сказала она, - «представитель университетского совета, специалист по классическим языкам». Дом выглядит абсолютно мёртвым. Парадная дверь забита досками. Когда мы нашли заднюю дверь, мы наткнулись на сидящую с задранной юбкой справляющую нужду женщину. Это я впервые увидела в Берлине. Наконец-то нашли вход, пробежали два пролета наверх, постучались, сказали вместо пароля фамилию вдовы... За дверью тишина, шаги, шёпот, пока там не поняли, кто пришёл. Потом открылась дверь, мы обнимались, я прижалась к абсолютно незнакомому человеку, ведь мы же раньше никогда не виделись. Это жена университетского советника. За ней какой-то мужчина, протягивает нам руку, приглашает войти. Вдова говорит как в бреду, всё перемешивая, другая женщина тоже, никто никого не слушает. Всё это длится пока мы не пришли в единственное жилое, хоть и продуваемое сквозняком, помещение. Мы достали из сумок взятые с собой хлеб с маслом и предложили им. Они оба замерли. Хлеба здесь ещё не было. Даже русские его не оставили. На избитый вопрос: «Сколько раз...?». Хозяйка ответила на широком восточно-прусском диалекте: «Меня? Только раз. В первый день. Потом мы закрылись в бункере и прятались под баком с водой». Сюда победители пришли позже, и ушли раньше. Всё было очень быстро.

Как они живут? «О, у нас есть мешочек крупы, немножко картошки, и ещё наша лошадь».

Лошадь? Смех и красноречивые жесты хозяйки: когда немецкие войска ещё отстреливались на улицах кто-то забежал в подвал и сообщил радостную весть, на дороге мёртвая лошадь. Мгновенно весь подвальный народ оказался на улице. Животное ещё дёргалось и крутило глазами, когда в него воткнулись первые ножи и люди начали резать то, что успеют. Всё происходило под перекрёстным огнём.

Когда эта женщина схватилась за жирный кусок мяса, её ударили по пальцам ножом: «А ну стоять!» Трехкилограммовый кусок она смогла отстоять. «Остатков хватило даже на мой день рожденья!» - сказала она, - «Было очень вкусно. Я замариновала мясо в остатках уксуса».

Мы поздравили её. Появилась бутылка Бордо. Мы пожелали хозяйке всего хорошего. Вдова опять сравнивала нас с украинками, у нас у всех уже больше не осталось чести. Мы не могли распрощаться. Её муж всё что-то искал по комнате, чтобы подарить нам и отблагодарить нас за хлеб. Ничего не нашёл.

Дальше в Баварский район. Мы хотим найти мою подругу Гизелу. Бесконечные ряды немецких машин. Почти все разобраны. Открытая парикмахерская. На листке написано, что там стригут мужчин и моют головы женщинам, если принесут с собой тёплую воду. И, правда, в сумерках мы увидели там клиента и мужчину скачущего вокруг него с ножницами. Первый признак жизни в мёртвом городе.

Вверх по лестнице к Гизеле. Я стучалась и кричала, вся дрожа от напряжения. И опять обнимания, хотя раньше мы только пожимали друг другу руку.

Гизела была не одна. Она приютила двоих девчонок, которых прислал к ней какой-то знакомый. Две испуганные студентки из Бреслау. Они тихо сидели в чистой комнате без окон.

После первых радостных фраз опустилась тишина. Я чувствовала, что им тяжело. У обоих девушек были мешки под глазами. То, что они рассказывали, было так горько, так безнадёжно. На балконе Гизела рассказала мне, что обе были лишены девственности русскими. Им приходилось терпеть это много раз. У двадцатилетней блондинки Герты теперь постоянные боли и она не знает что делать. Она много плачет, говорит Гизела. О своих родных Герта не знает. Они из Силезии, кто знает, где они, если они ещё живы. Девочка нервно прижимается к Гизеле. Хрупкая девятнадцатилетняя прикрывает душевную рану злым цинизмом. Из неё хлещет яд и ненависть. Она считает всех мужчин свиньями. Она хочет сбежать, далеко, туда, где нет ненавистных ей людей в униформе.

Сама Гизела смогла этого избежать с помощью хитрости, о которой я, к сожалению, узнала слишком поздно: Гизела, желая стать редактором, имела хороший актёрский талант. А ещё она умела пользоваться макияжем. Она себе в подвале сделала такую маску из копоти, что русские, зайдя в подвал и осветив студенток фонариками, сказали ей: «Спи, бабушка». Я чуть не рассмеялась, но пришлось сдержаться. Ведь девочки смотрели на нас.

Эти девочки навсегда лишены первой ночи любви. Кто начал с финала, да ещё так ужасно, не сможет нежно дрожать от первого прикосновения. Сейчас я думаю о Пауле, нам было по 17 лет, когда, гуляя по Ульменштрассе, он прижал меня в тени какого-то дома. Мы шли со школьного концерта. По-моему Шуберт играл. Музыка, о которой мы тогда даже не знали что сказать. Оба неопытные: зубы прижимались к зубам, а я всё ждала чего-то прекрасного, что должно было случиться после поцелуя. Пока я не заметила, что мои волосы распустились. Заколка, держащая мои волосы на затылке, потерялась.

Какой ужас! Я трясла своё платье и воротник. Пауль искал в потёмках на земле. Я помогала ему. Наши руки соприкоснулись на земле, но так холодно. Заколку мы не нашли. Наверное, я потеряла её ещё по пути. Это было так неприятно. Мама это сразу заметит, она будет задавать вопросы и пристально на меня смотреть. Не выдаст ли моё лицо, что мы с Паулем делали в темноте? Мы разошлись очень быстро, и неожиданно стесняясь. Больше мы не были так близки. Но эти минуты остались для меня прекрасными.

Долгое прощание через час. Сейчас так трудно расставаться с друзьями. Кто знает, когда мы ещё увидимся? Всякое может случиться. Я звала Гизелу на завтра в гости. Вдова тоже пригласила своих друзей. Мы хотели достать для них хлеба.

Обратно той же длинной, пыльной заброшенной дорогой. Вдова уже вымоталась, её ноги болели, нам приходилось постоянно делать остановки и садиться на бордюр. На мне как будто центнер груза, такое ощущение, что Берлин никогда больше не восстановят, и мы останемся крысами на развалинах всю оставшуюся жизнь. Впервые у меня появилась мысль сбежать из этого города. Искать дом и пищу там, где ещё остались воздух и природа.