Ночь предопределений - Юрий Герт

Он подумал об этом, испытывая отвращение и к себе, и к Гронскому, который, величественно покивав на летевшие к нему аплодисменты, уже без особой натуги вел дальнейшие номера.

На сцене начинался «пожар» — и люди кидались гасить друг на друге горящую одежду. Потом хлынул нежданный ливень — и с хохотом, с визгом, защищаясь руками от хлещущего. сверху потока, подобрав юбки, подтянув намокшие штанины, люди вскакивали на стулья, прятались под столом, танцевали в лужах... В зале свистели, топали, стреляли откидными сиденьями, выли и, задыхались от смеха. Карцев сидел, скрестив руки на широкой груди, по временам озираясь, по лицу его было невозможно предположить, что он думает.

Заключительный «опыт» мог по справедливости именоваться апофеозом Гронского. Он коротко, скороговоркой пояснил как попы и служители любых культов, пользуясь невежеством и темнотой народных масс, инсценировали различные чудеса, вознесения святых... И вслед за этим перешел к внушению и вел его грубо, уверенно, вполне сознавая свою силу и не встречая сопротивления.

— Смотрите, смотрите внимательно, и вы увидите, как человек может летать, парить в небе, подобно ангелам... Хотя меньше всего я похож на ангела, не правда ли?..— Гронский, подмигивал залу.— Такого ангела не выдержат никакие крылышки... И тем не менее — смотрите, я начинаю отделяться от пола... Вы видите, мои ноги уже висят в воздухе... Вы видите?..

— Да! Да! Видим!..— раздалось в ответ несколько слабых возгласов.

— Я не слышу, громче! Отвечайте громче: вы видите, как я лечу?..

— Видим, видим!..

— Вы видите деревья, вершины деревьев... И видите, что я уже поднялся выше их!

— Да, да! Выше!.. Выше!..

— Вы видите облака? Я поднимаюсь, я лечу, сейчас я скроюсь между облаками!..

Феликс чувствовал, что его мутит. Изнутри поднималась густая тошнота, разливаясь по всему телу. Со сцены, как сквозь толстое одеяло, неслись радостные, благоговейные, идиотически-восторженные возгласы: «Вы летите! Летите! Не улетайте от нас!» Гронский иногда слегка взмахивал руками, и Феликс поймал себя на том, что в какой-то миг и ему померещилось, что ноги Гронского в долгоносых лакированных туфлях оторвались от пола...

Он поднялся. Его по-прежнему мутило и покачивало. Он старался не смотреть на сцену, чтобы не встречаться глазами с Гронским, не видеть Айгуль... Он отдавливал чьи-то ноги, пробираясь вдоль ряда, пригибаясь, бормоча:

— Простите... Простите... Простите...

23

Он вышел, выскочил из зала Дома культуры... На дверях была тугая пружина. Они с грохотом захлопнулись позади, пружина звякнула. Безлюдная площадь с разлапистым карагачом была светлой от луны и казалась продолжением сцены.

Городок, мерцающий редкими, блеклыми огоньками вдоль подножья скалы, сама скала, парящая, тающая в лунном сиянии все походило на декорацию, на умело расписанный задник... Он шел по площади, как по сцене, чувствуя на себе сотни глаз. В тишине, какой-то нереальной, первозданной, доисторической тишине с неправдоподобной четкостью звучал репродуктор. Феликс не улавливал фраз, не ухватывал смысла только слова, обрывки слов... Он остановился в тени, густым полукругом лежавшей под карагачом. Воздух был теплый, маслянистый. В подступающей к горлу духоте было нечем дышать.

Он пошарил по карманам, отыскивая сигареты. Вытянул одну из сырой от пота пачки, сунул в рот и снова полез в карман — за спичками. Он не нашел спичек и выругался. Кто-то, померещилось ему, стоит у него за спиной и смотрит в затылок. Он обернулся. И увидел долговязую фигуру бомбиста, шагах в двух от себя. Тот приблизился, в руке у него вспыхнуло голубое пламя газовой зажигалки.

— Вы откуда вывернулись?— спросил Феликс, прикасаясь к огню сигаретой. «Вывернулся»,— именно такое было впечатление. Вывернулся, возник...

— Да нет,— глуховато произнес Гордиенко, убирая зажигалку,— я тоже там был... Я недалеко от вас сидел.

Феликс подумал, что не видел его поблизости. Странно, уж его-то он должен был заметить... Он затянулся, пытаясь дымом выгнать плотный туман, зависший в голове. Как его... Сергей?..— попытался он вспомнить.— Да, вроде Сергей.

— Страшный старик,— сказал Феликс.— Вам не показалось?

— Ага. Я сразу, когда его увидел днем, подумал, что есть в нем что-то эдакое...— Сергей усмехнулся.

— Хотя на самом деле... На самом-то деле суть в другом...— Феликс оборвал себя, искоса взглянув на юношу, который шел с ним рядом, возвышаясь если не на целую голову, то на полголовы, и предупредительной сутуловатостью в сочетании с небольшим забеганием вперед стремился как бы сгладить свое превосходство в росте. Продолжать Феликс не стал, подумав, что тот все равно не поймет, а попытайся он разъяснить — не поймет тем более.

— Да, конечно,— сказал Сергей.— Он не то чтобы страшный, он... Беспощадный какой-то... Садист! Как их замучил всех, особенно эту, которая к вам утром приходила. Я даже думал — сейчас встану, поднимусь на сцену и рявкну: хватит!..

— Отчего же не рявкнули?— сердито спросил Феликс.

— А надо бы,— Сергей улыбнулся. Он явно не принял слова Феликса всерьез.

— Вам сколько лет?

— Двадцать пять, а что?

— Просто так.

— Когда у молодого спрашивают, сколько лет, это все равно что говорят, мол, ты дурак,— ухмыльнулся Сергей.

— Правда?

Феликс поймал на себе его пристальный, испытующий взгляд. Он подумал, что таким вот взглядом Сергей и смотрел ему в затылок, когда он почувствовал этот взгляд и обернулся.

— Не всегда,— отозвался он.— Хотя и так бывает.

— Вот видите,— произнес Сергей со странным удовлетворением.— Которые постарше, тем кажется, что, кроме них, никто ничего не понимает. А на самом деле все всё понимают, только каждый по-своему.

В его глуховатом голосе Феликс уловил подобие угрозы, по не поверил себе. Однако ему тут же вспомнился утренний инцидент... Сейчас он меня обличать будет, решил он. Этого только не хватало...

— Я ведь тоже кое-что понял,— сказал Сергей, заглядывая ему в лицо.— Еще сегодня утром... («Ну вот,— затосковал Феликс,— ну вот...») Вы ведь сразу сообразили, что здесь все неспроста, все очень серьезно... И — ходу!— Он сделал рукой зигзагообразное движение — так ускользает между камней змея...— А нам — сигареты: нате, пользуйтесь! Чем могу... А другого не ждите!.. Что, не так?

Он смотрел на Феликса, по-прежнему слегка забегая вперед и склонив набок голову.

Наглый парень, подумал Феликс. Вдобавок он, кажется, и выпил... Куда мы идем?.. Они шли по той самой дороге, между спящих, облитых лумой домишек, которая вчера вывела его с Айгуль к морю. Его раздосадовало то, как точно, уловил этот юнец утреннее его состояние и теперь выкладывал — без всякого смущения, напротив, радуясь тому смущению, которое испытывал Феликс, слыша его слова.

— Между прочим,— сказал он, останавливаясь,— допустим, у вас имеются основания, чтобы именно так, а не как-то иначе истолковать мое поведение, допустим... (Пока он проговаривал эту длинную фразу, Сергей по-прежнему, зрачки в зрачки, наблюдал за ним с откровенной насмешкой). Но вы должны согласиться, что и у меня достаточно оснований, чтобы истолковать ваше поведение как... Ну, мягко говоря, бесцеремонность...

— Или, еще проще, хамство?— закруглил Сергей,— Так вы хотели сказать?

— Пожалуй. Вы не знаете меня, я вас, и увидевшись впервые, не сказав друг другу и десяти слов...

Не то, поморщился он, не то...

— Ну нет,— сказал Сергей, улыбаясь.— Тут вы ошибаетесь...— Он улыбнулся одними губами, глаза смотрели строго, и было в них какое-то сознание права так на него смотреть.. — Ну, нет. То есть это вы меня видите в первый раз, а я вас — нет... Я вас еще лет десять назад видел, когда вы к нам в школу приезжали. На вас еще был свитер, толстый такой, из верблюжьей шерсти что ли... (Да, да, вспомнил Феликс, что-то такое было...) Вы... Знаете вы, чем вы для нас были?.. Мне казалось, я тогда наново родился. Да не только я!.. И на журфак я пошел, потому что вы меня на это натолкнули! Еще бы, на всей планете — бой со злом, бой за справедливость, честность, правду! Как тут оставаться в стороне? Если ты человек, а не козявка, не букашка...

Было смешно и немного страшно смотреть, на него, на то, как он раскачивался, руки в карманах, напряженный, натянутый, как струна, и лицо его, под яркой луной, казалось совсем белым.

— Я и потом не пропускал ни одной вашей вещи, ни одного рассказа. Все собирал, из журналов выдирал. Только зря! Уже ничего такого больше не было. То есть было, конечно, и такое, что нравилось, и даже как-то цепляло, но все это так... Ну, еще одна повесть, еще один рассказ... И только. А чтоб такое!..— Он выдернул руку из кармана и на уровне груди потряс распахнутой пятерней, как если бы на ней поместилась пудовая, едва удерживаемая гиря. — Такого нет, больше не было!

Молодость и жестокость,— Феликс внутренне поежился.