Ночь предопределений - Юрий Герт

Он все-таки повернулся к Карцеву. Тот, казалось, отлично понимал состояние Феликса, но при этом пожал плечами, как бы говоря: «Не накручивайте... В конце концов, это всего лишь — как их там — «психологические опыты»...

Наконец Гронский поднял Айгуль, которая до того спала, откинувшись на спинку стула,— похоже не спала, а сидела, глубоко уйдя в свои мысли...

Вот здесь-то Феликс и понял, что начинается главное. Он это почувствовал, когда заметил наискось брошенный Гронским взгляд, скользнувший по рядам, но на какую-то долю мгновения зацепившийся на нем. Взгляд был загадочен и адресован как бы ему одному. Он напоминал о споре... По крайней мере, Феликс вернулся к спору в гостинице.

— Вы, кажется, историк по образованию,— сказал Гронский, становясь напротив Айгуль,— Не так ли?..

Она кивнула.

— Тогда вам без сомнения очень симпатична такая героиня, как Жанна д’ Арк... Я не ошибся?

Айгуль кивнула и улыбнулась.

— Видите, я не ошибся ни в том, ни в другом случае. И не ошибусь также, если скажу, что ваша симпатия связана с внутренним сходством... Более того, если вы доверяете мне, я открою вам одну тайну... Только вы должны мне верить, верить во всем... Вы мне верите?..— произнес он несколько раз, с ударением на слове «верите»,— Вы должны мне верить! Вы мне верите?..

Он ждал, что она скажет «да» или кивнет головой. Но Айгуль не двигалась и молчала, как если бы не слышала вопроса.

И в зале впервые за этот вечер наступила не прерываемая ни скрипеньем скамей, ни смехом, ни аплодисментами тишина.

Ну же!.. — подумал Феликс.— Ну же!..— Он так напрягся, словно это ему предстояло отвечать. И стиснул в пальцах два маленьких металлических шарика на замке сумочки, которую держал в руках.

Айгуль покачала головой. Не ответила, ничего не произнесла, однако покачала головой, слабым своим качанием сказала «нет, не верю»,— не важно, что сказала, но сказала явно не то, чего добивался Гронский.

Феликс вздохнул. Бек, послышалось ему, тоже вздохнул с облегчением. И Вера обрадованно посмотрела на него. Карцев хранил невозмутимость, но и он, пожалуй, был доволен.

— Вы мне верите,— вновь повторил Гронский,— Вы мне верите. Вас зовут Айгуль... Отвечайте, отвечайте быстро, нет или да! Вас зовут Айгуль? Отвечайте...

— Да,— отозвалась Айгуль почти шепотом.

— Громче,— сказал Гронский,— Громче: да или нет?..

Да, повторила Айгуль довольно вяло, но уже громче.

— Вы работаете в музее?.. Да или нет?..

— Да,— сказала Айгуль, уверенно кивнув.

— И вы живете здесь, в этом городе?..

— Да.

— Теперь вы мне верите?.. То-то же, я не ошибаюсь, вы мне верите. Вы любите Жанну д’ Арк, вы похожи на Жанну д’ Арк, вы — Жанна д’ Арк, вы стоите посреди большой площади, полной народу, и вас должны казнить... Вы видите, сколько народу пришло посмотреть на вашу казнь?..

Он указал рукой на зал.

— Вижу,— сказала она, не открывая глаз.

Он дьявол, подумал Феликс.

В зале была могильная тишина.

Лицо Гронского блестело от пота.

— Эти люди пришли увидеть вашу казнь. Вон там стоят люди в черном... Это монахи, вы их видите,— людей в черном, с факелами в руках?

— Вижу,— тихо проговорила Айгуль.

— Вот один из них подносит свой факел к дровам... К сосновым поленьям.. Вы видите у себя под ногами сосновые поленья?.. Смотрите, смотрите себе под ноги... Вы видите?..

— Вижу,— покорно повторила Айгуль.

— Что вы видите?..

— Поленья...

— Сосновые!..— громко выкрикнул Гронский.

— Сосновые,— подтвердила она.

— Вы видите, как они разгораются от огня факела?.. Они сухие и хорошо горят, они быстро разгораются, пламя растет, пламя близится, вы чувствуете, как оно начинает лизать ваши ноги... Вам горячо! Горячо стоять!..

Айгуль переступила с ноги на ногу. Лицо ее передернула мгновенная судорога; она неловко подпрыгнула и с правой ноги у нее сорвалась босоножка.

— Нет,— сказал Гронский,— вы Жанна д’ Арк, вы героиня. Вы сильная, мужественная девушка. Вам больно, вас обжигает со всех сторон пламя, но вы не сдаетесь. Вы стоите, привязанная к столбу, все, что вы можете себе позволить — это несколько слезинок. Вы плачете, а в толпу, которая окружила эшафот, бросаете: «Вив ля Франс!..» Ну, кричите же — «Вив ля Франс!»

«Зачем он это делает?— в смятении думал Феликс.— Разве не достаточно...» — Феликсу казалось, по искаженному страдальческой гримасой лицу ползут крупные слезы, рождаясь где-то там, в чаще сомкнутых ресниц.

— Вив ля Франс...— шепотом произнесла Айгуль. Но шепот в молчащем зале был далеко слышен.

«Прекратите!» — хотелось крикнуть Феликсу. Пожалуй, этого и было довольно: «Прекратите!..» В одном из рассказов у Томаса Манна... Да, у него — в аналогичной ситуации на сцену кто-то выскакивает, стреляет в гипнотизера... Кажется, так!.. Это в рассказе, это литература — великолепная, возвышенная немецкая литература... «Дахин, дахин...» Хотя когда было надо, никто не выскочил, не выстрелил... И Томас Манн укатил в Штаты писать «Иосифа»... Зато в рассказе — ди гpocслитератур, и такая завершенность!.

При чем здесь это, думал он, при чем, зачем?.. Но ведь, если крикнуть... Ведь глупость получится! Ведь не на костре же она, в самом деле,— это гипноз, всего-навсего!..

— А теперь,— сказал Гронский,— давайте мне руку, я вас выведу из огня...— Он взял ее за кончики с готовностью протянутых пальцев.— Ну вот, мы выходим... Вы чувствуете? Уже не печет, не жжет... Правда?..— Она еще тяжело дышала, но на лице пробивалась улыбка.— Прекрасно! Вы спасены... Но знаете ли, кто такая Жанна ,д’ Арк?..— Он наклонился к ее уху и громко произнес:— Она еретичка! Колдунья! И если это понадобится для блага прекрасной Франции...

Он оборвал свою торопливую, частящую, как бы обволакивающую речь, всмотрелся в Айгуль, в ee лицо, побледневшее, утратившее обычную смуглость. И медленно, будто ввинчивая каждое слово, продолжал:

— Вы мне верите... Вы верите всему, что я скажу... Я говорю вам, что Жанна д’ Арк — еретичка... Вы поняли, что я вам говорю?

— Да...— скорее можно было угадать, чем услышать произнесенное ею через силу, полушепотом.

— Смотрите... Вы видите людей, окруживших костер? Видите, как они подбрасывают в огонь сухие поленья, хворост?.. Видите, как взвивается пламя?..

В его голосе проступила затаенная угроза.

— Вижу...— Слово, слетевшее с ее губ, походило на младенческий лепет.

— Что же вы стоите?.. Скорее!— Стекла очков у Гронского остро блеснули.— Скорее хватайте поленья, щепу, собирайте в охапку солому — и в костер! В костер!.. Что же вы стоите?.. Вы слышите, я вам говорю... Я вам говорю — бросайте в костер!.. Вы видите, сколько тут соломы, сколько тут хвороста? Видите — у вас под ногами?..— Она слабо кивнула.— Ну?.. Нагнитесь и собирайте!..

Айгуль нагнулась — могло показаться, надломилась где-то в поясе, провела руками по полу, словно что-то сгребая, и неожиданно встала, распрямилась.

Теперь зал следил за поединком с тем всепоглощающим азартом, который свойственен стадиону или рингу. Феликс, оглядываясь, видел вокруг вытянувшиеся, замершие лица, застигнутые как бы врасплох и различные во всем, кроме этого жадного, азартного интереса к исходу борьбы.

Феликс почувствовал отвращение. А вместе с ним — такой же жгучий интерес...

Гронский вытянул — медленным, как бы тоже входящим в программу движением — из кармана в фалде фрака платок медленно вытер лоб — не вытер, а промокнул........(«Молодец девочка!» — со злорадством и нежностью подумал Феликс). Бек ударил было в ладоши, следом раздалось еще два-три хлопка, но Гронский поднял руку и сердито, протестующе ею взмахнул. Брови его встопорщились, обвисшие мясистые щеки втянулись, подобрались, нос вытянулся и заострился.

— Тех, кто мешает мне работать, я попрошу выйти! - произнес он отрывисто, и видом, и голосом показывая, что шутки кончились, и он дальше не потерпит... Что там он мог «не потерпеть», было не ясно, да и задуматься о реальной начинке этой заявленной во всеуслышанье угрозы не было времени.

— Я вас прошу...— проговорил он (звуки вырывались у него изо рта с присвистом и шипеньем). Я требую... (Он склонился к ней, Феликс не расслышал того, что сказал он Айгуль на ухо). Вы меня поняли?..

— Да,— тихо и вяло отозвалась Айгуль.

— Тогда исполняйте....

Она вздохнула — было видно, как поднялась и опустилась, ее грудь,— и присела на корточки. Она, водила над полом руками, что-то сгребая в охапку, и бросала собранное в костер. Гронский стоял над нею, видимо, порядком изнемогший, но довольный, похожий на монумент... И теперь, когда торжество его было полным, Феликс почувствовал вдруг, сознался себе, что минуту назад сам желал этого торжества.

Он подумал об этом, испытывая отвращение и к себе, и к Гронскому, который, величественно покивав на летевшие к нему аплодисменты, уже без особой натуги вел дальнейшие номера.