Криптонит - лебрин

О нарушениях правил, шрамах и дерущей сердце правде

Всё детство мне запрещали бегать, прыгать и кричать. Меня одевали в белые платьишки, завязывали косички, ставили на табуретки читать стишки Лермонтова. Говорили, что я была рождена, чтобы быть милой, послушной — что если я буду хорошо себя вести, я найду себе хорошего мужа, который подарит мне много золотых украшений, а дед, великий профессор Юдин, отдаст мне дворец в наследство, и я буду настоящей принцессой.

Я переворачивала табуретки, ставила своим нянькам синяки и чихать хотела на их слова. Я мечтала быть пираткой.

Теперь мне говорят: «Будь умной девочкой, держи язык за зубами. Не перечь важным людям, улыбайся этому, этому и этому, они твои возможные мужья». Они прямо этого не говорят, потому что прямо они вообще ничего не говорят. Я ненавижу ложь и трусость, и мне точно так же чихать, как и в детстве. Поэтому мне вряд ли стать чьей-то хорошей женой. Но чьим-то постыдным воспоминанием, чьим-то маленьким шрамом — возможно.

Я бежала к тому, кто был тем самым именем в скобках, невесомым взглядом, от которого ломаются рёбра, и точкой после первой буквы имени. Воздухом в шприце, после которого не установят причину смерти и убийцу.

О таком в обществе жён банкиров и депутатов было принято молчать, скрывая это как нечто постыдное, но все знали. Это была история, достойная экранизации Гай Германики; сумасбродная глупость девочек с ободранным лаком, испуганными глазами и пьяной вознёй на заднем сидении. Но никак не «Великий Гэстби».

В кабинет входила на цыпочках, еле-еле.

— Ещё раз увижу телефон — вылетишь отсюда без аттестации, Ситнов.

Близился Новый год, другим учителям уже давно было наплевать на эти аттестации и они спустя рукава ставили нам оценки. Колючие глаза Александра Ильича недовольно, пристально смотрели на десятиклассников, которые едва не ли не давились слезами, пытаясь исправить оценки. Глаза Александра Ильича задумчиво скользили по гирлянде, которую я прицепила на доску, после чего он поджимал губы, выражая глубинное несогласие на этот процесс. Когда я вешала её, он приподнял бровь и сказал с неприятной усмешкой: с этим придурковатым убожеством — в детский сад.

Я сказала: не пойти бы тебе, у нас Новый год. Это было трудно — держать стойкий и злой взгляд, но я молодец. На члене вертела субординацию, как он и завещал.

— Если вы способны выучить хоть один параграф из учебника, вы сделаете хотя бы одно задание. Но, как я вижу, нет.

Александр Ильич был собой. Он не церемонился. Он звучал арктически, несгибаемо и безжалостно.

Он карал неугодных и слабых неумолимой рукой, и я тенью застыла возле двери.

Я не чувствую, что имею на это право, но подхожу к его столу. Не чувствую себя смелой — напротив, он вгрызается взглядом в мои испуганные глаза, и мне ещё больше жужжит под грудиной, и чёрт! весь он такой колюче-болючий, что о него только резаться.

Но самое отвратительное — по венам течет эйфория. Так было всегда, когда я, теряя гордость, первым высматривала его волосы, его татуировки в толпе. Ловила его взгляды как босоногая сирота — солнечных зайчиков. Чувствовала себя наивной, глупой, пьяной, несчастной, счастливой.

Совсем не «Великий Гэстби». Совсем не смелая Юдина.

— Проверьте моё задание, пожалуйста? — тихо, шёпотом.

— После того, как я освобожусь, — предупреждение, стена в глазах, правила, правила. Я чувствую, что хочу убежать. И вдруг я начинаю думать, почему я тогда выплюнула ему признание в любви. Откуда я взяла силы. Зачем я это сделала. Я ведь понимала, что это будет бесполезно, меня же трясло от страха. Зачем.

— Нет, мне нужно сейчас, — почти скуляще, показывая взглядом на его подсобку.

Я чувствую, что он хочет обматерить меня, но: дверь в подсобку за нами закрывается изнутри. Он всегда делал для меня такие маленькие компромиссы.

Он повернулся ко мне с тяжёлым, мрачным взглядом, и я вдруг осознала, что вся дрожу перед ним. Что мои колени мелко потряхивает, сердце холодится, а руки влажные, и я незаметно вытираю их о юбку, поднимая подбородок, чтобы быть с ним хотя бы примерно одного роста. Не получилось.

Мне всю жизнь готовили спокойную поездку на дорогом мустанге с бизнесменом и удавкой-ожерельем. Стоя перед ним, я вдруг осознала, что получила смертельную гонку на сломанном спорткаре.

И я до ужаса боюсь. Я не была к такому готова, такого даже не предполагалось.

Я почти ощетинилась, выпуская клыки.

— Спасибо за одолжение, Александр Ильич, — выплюнула я со всем возможным ядом. Чтобы царапнуть его, укусить.

Но на него мой яд не действовал. Он сам клал мне палец в рот и умилялся, глядя, как я грызу его.

Уголок его рта приподнялся вверх. Он слегка наклонился ко мне, разглядывая будто я — интересный эксперимент, а в его непроницаемых глазах начинал искриться азарт.

Я бы никогда не выбрала смертельную гонку на сломанном спорткаре, если бы знала, как у меня будет стучать сердце под его пристальным взглядом.

— Ты позвала меня сюда для чего-то непотребного и теперь так скрываешь своё смущение? — протянул он и хмыкнул, когда я неосознанно, с огромными глазами отстранилась. Я почти ждала, что он засмеётся. — Так и думал.

Мне хотелось ударить его, и я ударила — кокетливо, легонько по плечу. Это получилось само собой. В кого я вообще превращалась?

Он снова хмыкнул, а потом резко поймал мою руку, чтобы впиться взглядом в белесые, едва видные шрамы на косточке запястья.

— Что это?

— В детстве сломала руку.

— Ты была неугомонным ребёнком? — усмехнулся он, всё ещё держа мою руку. Там были импульсы электрического тока, и я тогда даже забыла его формулу. Это не было похоже на осторожное прикосновение моего бизнесмена, от которого меня бы тошнило, — это было нечто настолько настоящее, что никакие бизнесмены этого бы дать не смогли.

— У меня повсюду ещё очень много шрамов, так что да.

— Интересно, — и это прозвучало почти шаловливо.

А у тебя, а у тебя? Каким ребёнком был ты? — крутилось у меня в голове, но я никогда бы первая не спросила.

— Хочешь посмотреть? — издала я смешок, и всё было бы прекрасно, если бы в этот момент я не смотрела на его губы. Они изогнулись в усмешке.

Я помню, как он расчерчивал границы. «В школе никаких поцелуев и ничего… такого», — сказал он вроде бы непреклонно, но мне было трудно понять, что у него в голове: он всегда выглядел так. Равнодушно. Небрежно.