Горная весна - Александр Авдеенко

Алене было приятно, что гость заметил и должным образом оценил труды ее отца, деревянных дел мастера, и труд хозяйки, ее умелые руки, не жалеющие мыла, щелока и времени.

— Все у нас так живут на Верховине, — сказала она.

— Не все, Алена Ивановна. — Я воевал в Отечественную на Верховине, видел зимарки, хижины и хаты, где топят по-черному.

В мирный, сердечный разговор хозяйки и гостя неожиданно вторгся воинственный рокот трембиты. Он донесся откуда-то сверху, через потолок. И прозвучал он так во-время и так грозно, что даже всегда ко всему готовый Дубашевич испугался и не сумел должным образом скрыть этого. Алена поспешила выручить его.

— Это отец. Не беспокойтесь, товарищ…

— Ступак, Николай Григорьевич… Что это такое? — спросил он, разглядывая потолок.

— Новую трембиту отец пробует. Трембита — это длинная пастушья труба.

— А!.. Он что — трембитный мастер?

— Да. Его каждый верховинский пастух знает! — с гордостью объявила Алёна. — Он все свои трембиты делает только из громовицы.

— Громовицы? А это что за диковина?

— Дерево, в какое ударит гром.

— Интересно… Как же это ваш отец ухитряется и трембиты делать и на железной дороге служить?

— Он у нас на все руки мастер. Охотник. Птицелов, Рыбак. Резчик по дереву. Следопыт.

— Молодец! — Дубашевич облизнул пересохшие губы. — Алена Ивановна, водичка в вашем доме найдется?

— Сейчас принесу.

Алёна выбежала из горницы. Дубашевич проводил ее глазами. «Хороша!» Он подошел к окну. Отсюда открывался прекрасный вид на тот самый объект, ради которого Дубашевич волею «Бизона» проник в Закарпатье, У подножия лесистой горы чернел полуовальный, отделанный закопченным гранитом зев железнодорожного туннеля.

Стекла в доме путевого обходчика слегка задрожали. Завибрировали под ногами Дубашевича сосновые плахи. Темное отверстие туннеля стало белым, задымилось, Выталкивая облака пара, из гранитных теснин подземелья вырвался паровоз и ликующе, как живое существо, потряс воздух продолжительным гудком.

Дубашевич достал металлический портсигар, в который был искусно вмонтирован фотоаппарат, заряжающийся микропленкой. Он сфотографировал поезд, выходящий из туннеля, и закурил.

Выбрасывая из-под тормозных колонок искры, товарный поезд с веселым грохотом, залитый весенним солнцем, пронесся мимо дома.

Вернулась Алёна с деревянным ковшиком, полным прозрачной родниковой, холодной, как лед, воды. Ступак выпил, поблагодарил и кивнул за окно, в хвост поезду.

— За границу пошел, к нашим друзьям.

— День и ночь они проходят мимо нас, привыкли мы.

— Зря. К такому великому делу грешно привыкать. Свершилось то, о чем мечтали наши великие учителя! — Гость беспокойно огляделся вокруг: — Так куда вы меня приткнете, Алена Ивановна?

— Сейчас. — Алена высунулась в окно, и подняв голову, закричала: — Тато!

В ответ прозвучал короткий бас трембиты: слышу, мол, говори, что надо.

— Идите сюда, тато, скорее!

По гулкой лестнице, ведущей на второй этаж, на мансарду, послышались грузные, неторопливые шаги. В горницу вошел Иван Васильевич Дударь. Он был одет в старенькую, изношенную форму железнодорожника, но подпоясан брезентовым фартуком, из кармана которого торчали полдюжины тончайших фигурных долотец, стамеска, циркуль и складной метр. За правым ухом мастера торчал необыкновенно солидный плотницкий карандаш с грифелем, толщиной почти в мизинец. В зубах была обугленная, щербатая трубка, наверно, ровесница, однолетка хозяина этого дома.

Дударь молча уставился на чужого человека. Потом не спеша перевел вопросительный взгляд на дочь.

— Это Николай Григорьевич Ступак. Шофер. Будет у нас жить. Прислал инженер Борисенко.

При упоминании инженера Борисенко строгие глаза Дударя немного потеплели, но он не спешил быть гостеприимным хозяином. Снял фартук, повесил его на гвоздь, отряхнул у порога с одежды завитки стружек.

Дубашевич быстро украдкой переглянулся с молодой хозяйкой: спасай, мол, на тебя вся надежда.

— Тато, этого человека инженер Борисенко прислал, — повторила Алена. — Шофер, Николай Григорьевич Ступак.

— А!.. Здравствуйте! — старик протянул Ступаку руку с темной, натруженной ладонью. — Здравствуй, Николай Григорьевич, — повторил Дударь мягче, насколько это ему позволял его грубоватый голос. — Живи, раз инженер Борисенко прислал. Такому человеку, как он, ни в чем нет отказа. Откуда прибыл, Николай Григорьевич?.

— Из Львова.

— Что ж, и родом оттуда?

— Нет, подальше, из Восточной Украины. Киевский. Днепровский водохлеб. Степняк.

— Нравится тебе наш горный край или не нравится?

— Очень нравится. Смотрю и не насмотрюсь никак. Большая наша страна, а такой край, как Закарпатье, у нас единственный.

— Ты что ж, первый раз на нашей земле?

— Бывал и раньше. В войну. — Дубашевич прикоснулся к правой стороне груди, на которой алел орден Красной Звезды. — Между прочим, вот этой звездочкой я здесь награжден. За тяжелые бои в горах.

Дубашевич, сам о том не подозревая, инстинктивно защищаясь, затронул святая святых Ивана Васильевича — его любовь к Советской Армии.

Иван Васильевич посмотрел на грудь фронтовика, на его звезду, и невольно вспомнились ему картины далекого прошлого; как жил при кровавом хортистском режиме, как издевались над ним, украинцем, в течение всей жизни чужеземные поработители и как однажды, в темную, дождливую ночь осени 1944 года, пришел конец этому порабощению: советские войска вступили на многострадальную землю Закарпатья.

— В каких горах ты воевал, Николай Григорьевич?

— В здешних. На Верховине.

— Так, может быть, ты и нас с Аленкой освобождал?

— Очень может быть! — обрадованно подхватил Дубашевич.

— Пять ночей и дней мы прятались в лесу. Пять дней и ночей мы с Аленкой ждали вас.

— Больше вы нас ждали, Иван Васильевич! — улыбнулся гость. — Тысячу лет вы жили в разлуке с Украиной. — Дубашевич с грубоватой нежностью обнял хозяина. — Навечно теперь соединились.

— Давай бог, давай бог…

— На бога, папаша, надейся, но и сам не плошай.

— Это тоже верно, сынок. Ну, пойдем, покажу твоё жильё.

Поднялись наверх, в небольшую мансардную комнатенку. И здесь были гладко строганное, скобленое, мытое-перемытое дерево, чистота и свежесть. На окне белела холщовая вышитая занавеска. На полу — шерстяные домотканные дорожки. Матрац закрыт толстой, желтой, пропитанной насквозь травяной краской полстью. В углу — фаянсовый таз и фаянсовый кувшин. На деревянном колышке — белоснежное, расшитое петухами полотенце.

— Вот, — объявил хозяин, — живи, Николай Григорьевич, и здравствуй.

— Постараюсь выполнить и перевыполнить ваше доброе пожелание. — Дубашевич с деланным восторгом огляделся вокруг. — Значит, с новосельем вас, товарищ Ступак! Не мешало бы по этому случаю выпить по чарке. — Он достал из чемодана бутылку водки, ловко хлопнул по донышку, выбил пробку, в одно мгновение разлил спиртное по карманным алюминиевым стаканчикам. — Особая горькая. Пятьдесят восемь градусов. За ваша здоровье, Иван Васильевич! Берите скорее свою порцию.

Хозяин отрицательно покачал головой.

— Нет, Микола, у нас так не положено. Тут не забегаловка, а дом Ивана Дударя. Вот вернется муж Алены со службы, сядем все за стол и выпьем, кто охотник на это зелье. Убери свою особую горькую.

— Можно и так. Фундаментально, конечно, выпить приятнее.

Дубашевич спрятал бутылку в чемодан и достал оттуда узкую, с нарядной крышкой картонную коробку. Глядя на почерневшую от старости трубку путевого обходчика, он сказал:

— Иван Васильевич, пора вам поменять свой курительный агрегат. — Он вручил хозяину коробку. — Для себя покупал, но вам эта люлька будет больше к лицу. Курите на здоровье.

Дударь снял с коробки яркую, расписную крышку и увидел великолепную трубку, обложенную цветной ватой и упакованную в целофан.

— Вот это подарок! Спасибо! Добра люлька.

— Сделана по особому заказу. Высший сорт.

— Спасибо! Спасибо! — Дударь залюбовался трубкой.

— Кури, батько, а я освежусь.

Дубашевич разделся до пояса, налил в таз воды, начал мыться.

— Ну, освежайся, — сказал хозяин, а я пойду себе. Бувай.

— Всего доброго, Иван Васильевич.

Дударь вышел, продолжая любоваться невиданной трубкой. Он спустился вниз, в горницу, чтобы похвастать перед Аленой подарком, и тут наткнулся на коричневый пиджак квартиранта, висевший в углу, на деревянном колышке. «Надо отнести наверх», — подумал Иван Васильевич.

Снимая с вешалки суконный, на полутеплой подкладке пиджак, Дударь обратил внимание на пуговицы. Сделал он это несознательно, механически, но, увидев пуговицы, уже не мог оторвать от них глаз. Вот они, все восемь штук, были точно такие же, как и та, которую он нашел несколько дней назад невдалеке от границы, — пластмассовые, табачного цвета. Все пуговицы, сколько их должно быть на пиджаке, оказались на месте, все пришиты желтыми нитками. Все, кроме одной. Эта пуговица, третья сверху, прикреплена наскоро, неумело, мужской рукой, черной ниткой.