Из смерти в жизнь - Олаф Степлдон

событий в том малом мире гибельно сочетался с моей близорукостью, самовлюбленностью и обидами, затягивая меня в ту ужасную жизнь. Но теперь, пострадав в своем чистилище, я изменился. И теперь я смотрю на свое ненавистное «я» без ненависти, вижу его иначе. Сейчас, оглядываясь назад, я не стал бы менять свою жизнь. Зло, смертельно отравившее меня, было необходимо для целого. Кто-то должен был сыграть эту роль. Так что даже я, столь дурной в прошлом, обрел спасение. И чего теперь могло бы мое подлинное «я» пожелать для своего земного «я», кроме сна?

Дух человеческий, обдумывая эти возможности индивидуального спасения, напоминает себе, что все это – вымыслы его сознания.

– И есть ли в них истина, – гадает он, – или это чистая фантазия? А если это правда, не все ли хорошо в мире?

Вслушиваясь в глубины своего «я», он требует ответа, но ему отвечает тишина. А он между тем сознает, что перерос подобные утешения. Странный покой нисходит на него, и он из глубины себя шепчет:

– Ты, о Ты! Да будет так!

Седьмая интерлюдия. Старость в расцвете весны

Щебечут, взбираясь по небесным лесенкам, жаворонки. Весело цветет дрок. Неуклюжий и бодрый ревень раскрывает широкие ладони, ловя солнечные зайчики. Ростки картофеля пунктиром протянулись по грядкам. Молодой горошек высунул из земли зеленые носики, а в ящиках капустной рассады теснится, ожидая простора с его опасностями, хрупкая зелень. Цветы боярышника распространяются с южной стороны дерева на северную. В поле бушует овес – мощное молодежное движение в зеленой униформе приветствует солнце вскинутыми к небу руками.

Весна раскрашивает старческое лицо земли красками молодости, и земля действительно молодеет.

Даже в нас, стареющих садовниках, солнце растопило иллюзии юности. Заслышав кукушку, мы на минуту отрываемся от прополки и вскопки и улыбаемся друг другу. Но наши спины стали негибкими, наши мышцы слишком скоро устают. Старые глаза без очков не отличат зяблика от коноплянки.

Мы тоже когда-то были частью весны. Теперь же наше время – осень. В апреле мы неуместны, как старая картофельная ботва, которую забыли сжечь.

Стареть утомительно, но в то же время светло. Когда гаснут восторги тела, в них появляется странная, серьезная значительность, словно в святых обрядах, старинных, но вечно свежих. Ум тоже старится. Уже сейчас, почти неуловимо, он теряет свою хватку. Воспоминания то не спешат явиться по первому зову, то валят толпой непрошенными. Слишком легко приходит изнеможение. Опасности, боль, все жестокие перемены обстоятельств пугают сильнее, потому что не так просто собрать силы, чтобы с ними справиться. Юношеский дар внезапных преображающих прозрений утрачен. И будущее, если жизнь моя, по случайности или намеренно, не прервется, несет лишь старческое безумие. Странно, как мало тревожит меня то, что я, больше всего интересовавшийся человеком и космосом, утрачу взрослый ум, впаду в детство. Возвышенные темы станут для меня слишком высоки. Я буду на людях перебирать воспоминания и повторяться в анекдотах. (А ты – ты ведь моложе меня, – с каким терпением и нежностью ты станешь меня поправлять!) Еще немного, и мои слабые желания сведутся к теплу, сну и той пище, которую я сумею переварить. И тогда я стану обузой – для себя, для тебя и для молодых. Нерадостная перспектива. Но на фоне невеселого целого и она становиться приемлемой.

А если забыть о безумии, в осенней жизни есть свое достоинство, непостижимое для молодости. В юности я был просто пузырем, раздутым эго, а вселенная была для меня не более чем тесной пленкой неба. В старости я съежился в своих глазах почти до точки – но мыслящей точки, в которой слой за слоем фокусируется огромная реальность. Можно сказать, я лишен размера и в то же время бесконечен. Я – почти ничто, но я содержу в себе панораму бесконечности вне меня. Вид этот, конечно, неполон и наверняка не слишком верен, но он открывается мне как стройная, просторная, ужасающая и прекрасная вселенная.

Гаснущий в моем теле огонь и желания вянущего эго представляются теперь такими незначительными – просто карликами в сравнении с насущными потребностями кипящего человеческого мира, – и воображаемыми возможностями мириадов звезд, и невидимым, но смутно мыслимым величием над небесами. Дряхлеющее тело еще цепляется за жизнь, еще требует доступных ему радостей, и я слишком часто поддаюсь его буйной жадности или страхам, изменяя внешней реальности и владеющему мной духу. Дряхлеющее «я» еще требует безопасности, бессмертия и даже достойных одеяний, хотя и застенчиво, с насмешкой над собой. Я еще часто покоряюсь ему, но я уже не раб. Я все чаще отождествляю себя не с этими желаниями, а с великой внешней реальностью и ее духом. Когда тело умрет и сам я, быть может, погружусь в вечный сон, я потеряю так немного! Ведь космос будет продолжаться, и дух во множестве других сосудов тоже. Утратив это бесконечно малое «я», я, в сущности, ничего не потеряю.

И еще в старении, в этом медлительном увядании лелеемых радостей и драгоценных сил, есть своего рода очищение, словно подготовка к какому-то важному событию. Жертва постится и очищается перед возложением на алтарь. Вселенский дух, владевший ею изнутри, медленно отбрасывает прихоти обветшавшей личности и расправляет помятые крылья, нетерпеливо готовится к полету. Я не стану удерживать эти милые радости, эти скромные силы моего драгоценного «я». Их повторят и улучшат другие. Для меня, когда окончится это утомительное старение, желанный конец придет как сон.

А ты? А мы? То прекрасное, что пробудилось в нас, – неужто оно уснет навеки? Или и оно, чья суть есть дух, тоже вырвется на свободу?

Глава 8. Здесь и сейчас

Видения, которые тщился уловить дух человеческий, гаснут в его памяти. Торжествуют колокола и трубы. Та реальность, что открылась духу человеческому в миг вечности, уходит безвозвратно.

Реальность? Была ли то реальность, или сон, болезненный бред?

Странное дело: вся, недавно столь живая панорама времени и вечности теперь бледнеет, как память об отброшенной галлюцинации. Подобно упавшим в воду снежным хлопьям, она тает, исчезает. Ее растворяет тепло. Тщетно дух человеческий всматривается в стену тумана. Она непроницаема. Вечность вновь бесконечно далека и непостижима – просто слово без смысла. Пространство грядущих эпох – простая фантазия. Даже завтрашний день, до которого всего один шаг, скрыт во мгле.

Покорившись вездесущему грохоту победы, дух человеческий озирает сегодняшнее человечество. Не сумеют ли люди, гадает он, подняться над собой в этот великий миг? О, если бы они, отринув недавнюю трагедию, одним прыжком преодолели Рубикон своих извечных пределов! Но пригодны ли