Из смерти в жизнь - Олаф Степлдон

протянувшимися нитями товарищества и чтобы космический дух безраздельно властвовал во всех умах и мирах, воплощаясь в познании и любви.

Но жизнь космоса не могла длиться вечно. Так же, как всякий разумный мир, каждый мужчина, каждая женщина, каждая мушка и мотылек должны умереть в свой срок, так должен умереть и великий дух космоса.

Мириады существ уже предвидели смерть своей вселенной. Физическая энергия космоса непрерывно рассеивалась. Звезда за звездой гасли, словно искры на ветру. Все новые миры вынуждены были поддерживать свое тепло и жизнь распадом атомов своей планеты. Все новые расы должны были прибегнуть к евгенике, чтобы приспособить свои тела к жизни не на планетах, а на остывающих поверхностях бывших солнц. Несчетные эры космос превращался в темную пустыню, освещенную изредка проблесками искусственного света – там разумные расы боролись за жизнь, за то, чтобы до конца сохранить свет космического духа. И в самом деле, гибнущее космическое сообщество теперь посвятило себя одной несокрушимой цели. Пока его расы смогут поддержать свет космического духа, они будут жить, чтобы передать этому духу все богатство опыта. Когда же наконец перед ними предстанет неизбежное вырождение, расы эти одна за другой уничтожат себя. Воля обитателей космоса требовала, чтобы космический дух умирал не дюйм за дюймом, в полном просветлении. С тех пор, как первый разум в первом из миров стал сосудом космического духа, этот дух со страхом и восхищением стремился к темному Другому, своему предполагаемому создателю. Но пока космический дух не достигнет полного роста в красоте, мудрости и умении любить, он (или она, ведь сложные духи неизбежно должны быть гермафродитами) не созреет для познания Другого.

В последние дни космоса дух – или душа – космоса нетерпеливо ждал (или ждала) встречи с невидимым возлюбленным, в котором нуждался (или нуждалась), даже ничего о нем не зная. И верил (или верила), что тот тоже нуждается в нем. Но смерть оказалась иной, чем ожидалось.

Душа и Другой

Духу человеческому от подножия вечности представилось, что задолго до того, как материальный космос погрузился в холодную темную неподвижность, его дух умер, но гибель пережила его суть – истинная, единая и всеобщая Душа. Эта Душа высвободилась из гибнущей отдельности космоса и обрела себя в истинном Духе, едином для бесчисленных сфер творения, из которых наш космос – лишь одна.

О тех чуждых сферах дух человеческий, перебирая короткое видение вечности, ничего не может вспомнить, кроме смутной убежденности, что они действительно существуют, но для существ, вскормленных этим космосом, останутся навеки непостижимы. Он знает только, что они никак не связаны с этим космосом, кроме как опытом духа, единого для всех, и что в каждой из них, как и в этом космосе, дух вечно стремится к пробуждению в мудрости, любви и вселенской общности творящих. Духу человеческому, вспоминающему видение вечности, смутно представляется, что душа каждого космоса в некий момент космического времени гибнет, а единый всеобщий Дух, высвободившись при этой смерти, сохраняет в себе все сокровища опыта, обретенные в каждом космосе.

Духу человеческому представляется, что мировая душа, прекрасная красотой всех миров, стремится к соединению с темным Другим, ее творцом. Ведь в этом союзе создания и создателя воистину воплотится любовь.

Однако низший дух человеческий, вглядываясь с подножия вечности, видит только, что Мировая Душа, воплотившая красоту всех сфер творения, умирает. Ему не дано знать, растворяется ли она в высшем Духе, освобождая его в смерти меньших духовных сущностей, или же, умирая, она переносится в блаженное единение с создателем, или даже для нее темный Другой остается непостижимым и недостижимым.

Шестая интерлюдия. Сломанная игрушка

Когда ломалась сама дорогая, любимая игрушка, и ребенок с плачем бежал к тебе, ты вся отдавалась утешению. Пусть весь мир подождет. Пусть звонит телефон, пусть уходит без тебя поезд. Ничто в подлунном и небесном мире не должно встать между тобой и облегчением его горя. Поцелуи, объятия, призывы к храбрости и осторожные шутки – лишь бы смягчить горе, вызвать наконец слабую, неохотную, смешную, жиденькую улыбку!

Или ты говорила: «Давай спросим папу, не сможет ли он починить бедняжку Джумбо!» Тогда я, робко бунтуя, но покоряясь настойчивости заплаканных глаз и твоей нежности, приступал к неумелой хирургии, чтобы вернуть Джумбо в любящие руки заплатанным, хромым или косым, но более или менее целым.

Эта страстная нежность, вспыхивавшая в ребенке к игрушке, а в тебе к ребенку, зарождалась (так уверяло мое сердце) в сердце космоса.

А вечная гибель невинных? А доктрина Гитлера? А суровый закон энтропии?

Утешенный ребенок сиял над исцеленным Джумбо, а ты – над ребенком.

Глава 7. Спасение

Дух человеческий оплакивает Человека. – Кормовой стрелок и другие

Дух человеческий оплакивает Человека

Дух человеческий смутился, уяснив свое невысокое положение в великой иерархии существ. Над ним возвышались многие разряды духов, вплоть до Мировой Души, а дальше, еще дальше – даже над тем духом, чья суть в разуме, любви и отважном творении, – высился скрытый завесой, непостижимый Другой.

Дух человеческий смущается, поняв, что и он, подобно мужчинам и женщинам, в свой срок должен умереть. Однако, задумавшись о своей смерти, он примиряется с ней в надежде, что его жизнь чуточку обогатит некое высшее существ, а в конечном счете – сам великий Дух.

Но, опуская взгляд на мириады живых и мертвых индивидуальностей на Земле и во множестве других миров, он видит, что очень немногие из них способны на такое смирение: каждый так озабочен собственной индивидуальностью, что страшится уничтожения, как ребенок – темноты. Сочувствие пронзает дух человеческий – он жалеет эти крошеные бесплодные существа за их малость, беспомощность, жестокие разочарования и терзания.

И в нем вспыхивает отчаянный протест против Другого, как видно, допустившего эти страдания.

Но тут же, вспоминая высшую вершину бытия, холодную, прекрасную и ужасную, он шепчет в своем сердце: «Ты, о Ты! Твое малое недолговечное создание не смеет судить тебя. И все же… если бы мне увидеть, хотя бы почувствовать правоту твоей воли! О Ты! Я готов осудить, но должен поклоняться!»

И новая мысль освещает темноту его разума: мысль о пережитом спасении – и о спасении других душ.

– Для меня нет иной уверенности, – говорит он, – нет иной сути, кроме этой Мировой Души, которая явлена во мне лишь мельчайшей частицей своей природы, стиснутой пределами человечности. Во мне умирающем она, которая больше «я», чем я сам, обретает свободу. А в ее освобождении (так говорит мое недавнее видение) «я» обретаю завершенность. То, что умирает