Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - Энтони МакКартен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уинстон же был уверен, что сепаратные сделки очень возможны, поэтому он ответил, что немцы сделают условия мирного соглашения максимально привлекательными для французов, упирая на то, что они воюют не с Францией, но с Англией[322].
Начальники штабов подготовили документ, описывающий возможные действия на случай капитуляции Франции. Печальное чтение. В документе, как указывал Галифакс, говорилось, что способность вести войну с Германией в одиночку зависит главным образом от способности добиться воздушного превосходства над немцами и сохранить его[323]. Но если немцы уже контролируют французскую армию, им не потребуется тратить свои ресурсы на сухопутную войну в Европе, и они смогут переключить все свои силы на производство самолетов[324]. Об этом было страшно даже подумать – сильный аргумент в пользу немедленного заключения мира. Немецкая авиация уже имела значительное воздушное превосходство. Если перевес станет еще бо́льшим, королевские ВВС не смогут противостоять врагу. Вести мирные переговоры или нет, но Галифакс заявил, что «последнее, о чем мы можем просить французов, – это вывести из строя их [авиационные] заводы».
Заседание комитета завершилось без принятия окончательного решения. Давление на Черчилля усилилось. Теперь даже он, неисправимый оптимист, понимал, что целиком и полностью зависит от Франции. Выхода не оставалось.
* * *
Военный кабинет собрался вновь в 14:00 26 мая. На сей раз обсуждалась проблема неизбежного падения Парижа.
Черчилль рассказал, что сообщил ему Рейно: «Хотя он будет подчиняться приказам и сражаться столько, сколько будет в его силах, во имя чести флага, он не думает, что сопротивление Франции против упорного наступления немцев продлится долго». Французы располагали 50 дивизиями – у немцев их было 150. «Совершенно ясно, что на суше победить в этой войне невозможно». Рейно спросил у Черчилля: «Где же Франция может искать спасения?» Кто-то предложил обратиться к Италии. Он заметил, что Италия в качестве платы за мир потребует «нейтрального статуса Гибралтара и Суэцкого канала, демилитаризации Мальты и ограничения военно-морских сил в Средиземноморье». Французский премьер считал, что ради невступления Италии в войну на подобные уступки следует пойти.
Черчиллю не удалось вдохновить Рейно и убедить его продолжить сопротивление, чтобы британский экспедиционный корпус смог эвакуироваться. Он сказал премьеру: «Мы не готовы сдаться ни при каких условиях. Мы предпочитаем борьбу германскому порабощению. Как бы то ни было, мы твердо верим, что у нас есть шанс победить немцев. Франция не должна выходить из войны»[325].
Черчилль предложил, чтобы кто-нибудь покинул зал заседаний, отправился в Адмиралтейство и встретился с Рейно лично. Для этой роли он выбрал миротворца Галифакса. Интересно, что после личного разговора с Рейно он отправил к нему самого ярого пацифиста. Нет ли здесь внутреннего противоречия?
Обращаясь к военному кабинету, Уинстон занял более реалистическую позицию: он по-прежнему был убежден, что у Британии есть шанс выйти из этой ситуации относительно благополучно, но лишь в том случае, если Франция продержится еще три месяца. К тому времени положение станет совершенно иным[326]. Это еще одно признание в том, насколько низко Черчилль оценивал шансы Британии на выживание.
Галифакс покинул заседание не сразу. Он сразу уловил в Черчилле редкий приступ реализма и снова предложил обратиться к Италии, полностью понимая, что это означает. Галифакс заявил: «Последнее, чего хочет синьор Муссолини, – это господство над Европой герра Гитлера. Он постарается убедить герра Гитлера занять более разумную позицию»[327]. В конце концов премьер-министр, загнанный в угол в этой жестокой дуэли, сказал, что он сомневается в благополучном исходе обращения к Италии, но все же военный кабинет рассмотрит этот вопрос в ряду других. Это была первая уступка из целой серии, которая может поколебать наше представление о Черчилле.
По крайней мере, первая уступка Галифаксу. Как изменился Черчилль всего за несколько дней. Это был не тот человек, который не мог позволить ни мыслью, ни словом заикнуться о капитуляции. Но такое воздействие на него оказала лавина дурных известий и давление коллег-министров. Он почти лишился своих прежних надежд.
Лорд Галифакс отправился на встречу с Рейно в Адмиралтейство. Когда французский премьер уехал, члены военного кабинета также прибыли в Адмиралтейство.
Случилось так, что секретарь кабинета, Бриджес, не присутствовал на первых пятнадцати минутах заседания, поэтому непосредственных записей того, кто и что сказал, не сохранилось. Но совершенно ясно, что Черчилль был очень напряжен, свидетельством чего могут служить протоколы заседания военного кабинета на следующий день и дневники Чемберлена. В тот день Уинстон сделал самое удивительное заявление касательно мирных переговоров. Сэр Александр Кадоган, который присутствовал на пятичасовом заседании, вспоминал, что Черчилль был «слишком непоследовательным, романтичным, сентиментальным и импульсивным»[328]. Почему же он был таким? Дневник Чемберлена подтверждает, что в тот день и даже, скорее всего, в тот час Черчилль достиг поворотной точки в вопросе мирных переговоров с Германией. Он заявил, что «невероятно, чтобы Гитлер согласился хоть с какими-то условиями, которые мы можем предложить, – хотя если бы нам удалось выбраться из этой заварушки ценой Мальты, Гибралтара и некоторых африканских колоний, то он [Уинстон] был бы за это обеими руками»[329].
В примечаниях к протоколам заседания военного кабинета на следующий день (27 мая) мы читаем о Галифаксе: «Во время вчерашней дискуссии [26 мая] он [Галифакс] сказал премьер-министру, что, если вопросы, касающиеся независимости страны, разрешатся удовлетворительно, он должен быть готов к обсуждению условий. Премьер-министр ответил, что был бы рад выйти из этой сложной ситуации на подобных условиях, если мы сохраним свою независимость и силу, пусть даже ценой уступки территорий»[330].
Почему мы считаем, что Черчилль действительно говорил все это в те пятнадцать минут до прихода Бриджеса, приступившего к ведению протокола? Потому что кажется невероятным, чтобы столь важное заявление Черчилля никак не было отражено в протоколах заседаний военного кабинета в тот день, хотя два других источника подтверждают, что оно прозвучало. Если бы не официально зафиксированное напоминание Галифакса об уступках Черчилля (но только на заседании 27 мая), то эти слова сохранились бы только на неопубликованных страницах дневника Чемберлена, которые стали доступны современным читателям благодаря архивам Бирмингемского университета. Заговор? Официальный биограф Черчилля, Мартин Гилберт, вовсе не упоминает о столь резкой смене парадигмы
