Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - Энтони МакКартен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Столь эмоциональный аргумент стал причиной раскола в зале заседаний. Снова обнажились старые стратегические и идеологические разногласия, которые разделили Уинстона и сторонников умиротворения еще в середине 30-х годов.
Невилл Чемберлен решил поддержать неожиданно оказавшегося в изоляции Галифакса. Он отказался от прежних возражений против предлагаемого обращения и встал на защиту министра иностранных дел, заявив, что хотя он согласен, что предлагаемое обращение не возымеет полезного действия, но считает, что мы должны пойти по этому пути, чтобы не расстраивать французов. Ответ не должен быть категорическим отказом[367].
Секретарь кабинета, Бриджес, отметил, что дискуссия продолжилась. Он не записал точно, кто и что говорил, ограничившись одной фразой: «Было решено, что разумный ответ на данный вопрос станет наилучшим образом действий»[368].
Несмотря на позицию Чемберлена, Галифакс решил, что он по горло сыт черчиллевской риторикой. В дневнике он записал, что его повергает в отчаяние, когда Черчилль поддается эмоциям, хотя должен руководствоваться разумом и здравым смыслом[369].
Слова Черчилля о том, что лучше «проиграть, сражаясь за другие страны, побежденные нацистской тиранией», стали для Галифакса последней каплей. Он искренне верил, что мир потенциально возможен и Британия не должна жертвовать жизнями своих граждан. Кроме того, Черчилль только что развернулся на 180 градусов. Накануне он спокойно поручил ему составить проект документа и сказал, что будет благодарен, если мирные переговоры выведут страну из кризиса. Теперь же премьер-министр назвал и документ, и позицию Галифакса, да и самого Галифакса «смертельно опасными».
Галифакс знал, что мнение собравшихся не на его стороне, и это ему не нравилось. Именно такой перемены настроений он и другие сторонники политики умиротворения опасались, когда Черчилль пришел к власти. Теперь же это происходило у них на глазах. Раздраженный тем, что его разумное и патриотичное предложение толкуется превратно, Галифакс постарался донести до членов кабинета «глубокие различия точек зрения»[370] и потребовал это зафиксировать. Никто не должен был сомневаться, что он готов сражаться за свои идеи, за их здравый смысл и мораль: «Он не видит никакого сходства между предлагаемыми им действиями и тем, что мы должны соглашаться на любые условия и ступать на путь, ведущий нас к катастрофе»[371]. Сославшись на слова премьер-министра, произнесенные им накануне (когда Черчилль сказал, что готов обсуждать условия мира и даже будет благодарен за мирный путь путем территориальных уступок Германии), Галифакс продолжал: «В настоящее же время премьер-министр предлагает, чтобы мы ни при каких условиях не рассматривали иного пути, кроме войны до конца. Вопрос, конечно, чисто риторический. Потому что мы вряд ли получим какое-то предложение, не противоречащее фундаментальным условиям, которые для нас превыше всего». Если же возможно достичь соглашения, не затрагивающего этих условий, то он, со своей стороны, «сомневается, что следует принять точку зрения, продвигаемую премьер-министром. Премьер-министр сказал, что два-три месяца покажут, способны ли мы противостоять воздушной угрозе. Это означает, что будущее страны зависит от того, удастся ли противнику разбомбить наши авиационные заводы. Он готов пойти на риск, хотя на кону стоит наша независимость». Но если это не так, то Галифакс «считает правильным принять предложение, способное спасти страну от катастрофы, которой можно избежать»[372].
Важнейшие дебаты прошлого дня, когда премьер-министр сказал, что он «был бы счастлив выбраться из текущего сложного положения», не зафиксированы в протоколах, поэтому можно предположить, что все это обсуждалось в те пятнадцать минут, когда Бриджес еще не пришел на «неформальное совещание министров военного кабинета».
В дневнике Невилла Чемберлена мы также находим подтверждение: «УЧ [Черчилль] сказал, что мы должны попытаться найти какую-то формулу обращения к Муссо [Муссолини], но нам нужно время на размышления. С этим Р [Рейно] должен был согласиться…»[373] Кроме того, Чемберлен записал четкую позицию Черчилля 26 мая: «Если мы сможем выйти из этой заварушки, пожертвовав Мальтой и Гибралтаром и несколькими африканскими колониями, он [Черчилль] с радостью на это пойдет»[374].
С радостью пойдет на мирное предложение Гитлера? Похоже, настроение и позиция Черчилля в предыдущий день были именно такими.
Какую же игру вел Черчилль? Были ли его прежние слова всего лишь попыткой выиграть время? Или он искренне говорил о мирных переговорах в те мрачные дни?
Несмотря на все, за что он боролся с 1933 года, на все эти речи и возвышенную риторику о победе, мы понимаем, что на заседании 26 мая Уинстон тоже считал мирные переговоры с Гитлером возможными и даже желательными. Он находился под тяжелейшим давлением. Операция «Динамо» началась, однако исход ее был неясен. Гибель практически всей британской армии казалась очень вероятной. В тот момент Уинстон согласился: да, нужно попытаться добиться мирного соглашения ради сохранения суверенитета Британии. Теперь же Галифакс с раздражением увидел, что позиция Уинстона меньше чем за сутки кардинально изменилась. Биограф Галифакса, Эндрю Робертс, пишет: «Война за идею, в рамках которой нации изнемогали и рисковали собственным существованием ради уничтожения врага, была абсолютно чужда натуре Галифакса. Гитлер явно выиграл первый раунд десятилетней борьбы. Галифаксу казалось вполне разумным попытаться получить хоть небольшую передышку на условиях Амьенского договора [который сумел остановить наполеоновские войны на четырнадцать месяцев]. Если бы это спасло британский экспедиционный корпус и значительную часть Франции, то было бы еще лучше»[375].
Настала очередь ответа Черчилля.
Страсть Галифакса явно раздражала премьер-министра. Еще более его раздражала поддержка Чемберлена. Возможно, Уинстон медлил с ответом, сознавая, что перо истории (в тот момент находившееся в руке Бриджеса) зафиксирует его слова, слова, которые будут символизировать очередной серьезный сдвиг и в его собственном самовыражении, и в нашем понимании этого человека. Он начал так: «Если герр Гитлер готов заключить мир на условиях восстановления германских колоний и господства над Центральной Европой, это одно…»[376]
Давайте на секунду нажмем кнопку «пауза».
Это уже было признание. Уинстон под запись признался: он может примириться с тем, что Британия заключит мирный договор с одержавшей победу на континенте нацистской Германией. Если вспомнить слова, сказанные им накануне, о том, что он будет счастлив такому договору, то это способно поколебать в наших глазах мнение историков о том, что Уинстон никогда не думал всерьез о мирном договоре и не делал реальных шагов к его заключению.
Но в типично черчиллевской манере он
