Миф о другой Эвридике (СИ) - Владимир Зенкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– О-кей! – бодро сказала Эля, – Идём на проспект Наций, тут рядом. Машин там – пропасть. Ищем с сабринским номером. Ты знаешь, какие сабринские номера?
– Нет.
– Ничего, спросим у кого-нибудь. Находим машину. Договариваемся с водилой. И – в путь.
– Договоримся? – усмехнулась Юля, – У нас таких денег нет.
– Для справедливого дела – на фиг деньги.
*
Большая белая «мазда» миновала кольцевую дорогу, последний реальный атрибут Волстоля. Впереди, в дальнем свете фар, разматывался ровный сизый асфальт сабринской трассы.
За задним стеклом таяли во мраке городские огни. Все боковые виденья смазались в одну тёмную живую ленту с выплесками на неё ртутного света дорожных фонарей. По чёрно-замшевому небу медленно ползли назад крапины звёзд.
Встречные машины были нечасты. Стрелка на спидометре подбиралась к двумстам.
Хозяин машины – седовласый, полный господин с пышными усами, впадающими в пышные бакенбарды: невесть как взявшийся в модерновой «мазде» типаж отставного ротмистра, помещика-либерала позапрошлого века.
Впрочем, то было лишь беглое сходство.
Лицо его казалось непроницаемым, взгляд прикован к дороге. Иногда он косил глазом на спидометр. Стрелка вблизи двухсот его слегка нервировала. Он никогда в жизни не ездил с такой скоростью. «Ничего, – мелькала вздорная мысль, – Дорога хорошая, много раз езженная. Прокатиться с ветерком для остроты ощущений. Почему нет?..».
Он мельком взглядывал в зеркало заднего вида на своих странных пассажирок.
Вначале, когда ехали по городским улицам, его буравило изумление происшедшим. Он никак не мог осмыслить, почему он вдруг уезжает из Волстоля, куда прибыл только вчера по служебным и личным делам и не закончил ни тех, ни других. Почему едет ночью назад в Сабринск и везёт двух незнакомых, явно, несовершеннолетних девиц? Почему гонит машину на опасной скорости?
Вначале. А потом эти мысли уплыли куда-то. Он вдруг уверился, что ему самому и надо быть как раз позарез в Сабринске («…зачем надо?.. затем, что надо!»). Что он сам решил туда ехать и как можно быстрей. А пассажирки… так, случайные попутчицы. Что здесь особенного? Никакой крамолы. Он – солидный человек.
Всё нормально.
Голова только чуть-чуть побаливает. Голова, вообще, очень редко доставляла ему беспокойства. А сегодня – побаливает. Может – к смене погоды?
Две девчонки сзади. Загадочные какие-то. Но – спокойные, вежливые. Уставшие. Очень уставшие. Что-то, всё-таки, в них… Близняшки. До чего похожи! Даже в темноте. Никак не рассмотреть в темноте их глаз…
Синички на заднем сиденьи шепотом переговаривались.
– Ночью приехать, это хорошо, конечно, – рассуждала Эля, – Но и плохо. Там, наверное, какие-нибудь охранники или мелкие пешки. Бандюгские боссы дрыхнут дома.
– Фигня. Попросим охранника вызвать боссов по телефону. Мол, неотложное дело. Привезли новый товар, и есть проблемы, которые без них не решить. Мы с тобой – разве не товар? Разве мы – не проблемы?
– Думаешь клюнут?
– Пригласим вежливо, но настойчиво. По ходу придумаем что-нибудь.
– Узнать, где они прячут девчонок. Выпустить.
– Само собой.
– Ну всё, давай вздремнём хоть немного. Я ужасно устала.
– Попробуем, – вздохнула Юля, – Получится ли? Все нервы на взводе.
– На завтра нам силы понадобятся.
– Будут силы. Должны быть силы.
Они всё-таки смогли задремать.
Эля поняла, что это не явь, а сон, потому что увидела его. Зверёныша. Во сне машина ехала медленно, хотя стрелка спидометра стояла на двухстах. Зверёныш был уже не зверёныш, а большой зверь, величиной со льва. Он неторопливо шёл за машиной и заглядывал к ним через боковое окно. У него была белая короткая шерсть с дымчатым отливом. Темнота отчего-то не притеняла её цвет, он был ярок, словно солнечным днём. Его пронзительные глаза смотрели на Элю и Юлю. Юля тоже, сидя рядом, не сводила с него глаз.
– Привет, – сказала Юля, – Мы рады тебя видеть. Ты действительно вырос. Отчего?
Он не ответил. Он мог отвечать только «да» и «нет».
Эля: – Ты не отстанешь по дороге?
Опустил взгляд – не смотрит. «Нет».
Юля: – Мы едем в Сабринск. У нас важное дело. Ты поможешь нам?
Поднял взгляд – смотрит. «Да».
Эля: – Это… то, что мы сделаем… Это будет трудно для тебя?
Смотрит.
Эля: – А для нас? Для нас – будет трудно?
Смотрит.
Юля: – Ну и пускай. Всё равно мы не отступим. Что бы ни стоило. Эти твари должны быть наказаны. Понимаешь?
Смотрит.
Эля: – Сколько несчастий они принесли! Сколько девчонок они отправили в рабство. На унижения. На смерть. Они… такие, как они, убили маму… убили Симона.
Юля: – Они никого не боятся. Они могут всех подкупить. Потому что все – продажные. Никто с ними не борется по-настоящему. Пускай теперь они боятся нас. И тебя.
Эля: – Они получат то, что заслуживают. Ты согласен?.. согласен?
Смотрит.
Юля: – Это хорошо, что ты с нами. Только… Такое дело. Почему-то ты – вон как вырос. У тебя прибавилось сил. А мы, наоборот, все измотанные. Неважно чувствуем себя. Почему?
Эля: – Твоя энергия стала плохо действовать на нас?
Не смотрит.
Юля: – Но ведь так? Ты можешь что-нибудь сделать с этим?
Не смотрит.
Эля: – А мы? Мы сами?
Не смотрит.
Юля: – А кто может? Как же нам быть?
Зверёныш отвернул в сторону от окна, с шага перешёл на мягкий, изящный бег, стал обгонять машину и растворяться в тёмном воздухе. Вскоре от него не осталось следа.
Эля открыла глаза, повернула голову. Рядом сидела проснувшаяся Юля.
– Долго ещё? – спросила Эля водителя.
– Подъезжаем.
4. Рамин
В тринадцать-четырнадцать лет подрастающий человек, прежде всего – мечтатель. Он лишь нацеливается, без особой в себе уверенности, к будущим поступкам. В пятнадцать-шестнадцать – он уже деятель, пробователь и бессомненный всему судья. Сомневаться он научится к двадцати.
Злая невзгода может зашвырнуть юного человека на середину медленной реки, в тёмное беспонятье-безволье. Там нельзя утонуть, но быть там долго невыносимо. И обязательно доберётся к человеку одно из двух тягловых чувств, и обязательно вытащит его к новому берегу деятельности, совсем не к тому, что был раньше. К которому? Смотря какое из чувств-буксиров успеет первым: любовь или ненависть.
К Юле с Элей успела ненависть.
Рамин, выйдя из подъезда дома синичек, остановился у своей машины, постоял в смутном раздумье.
Опять просчёт. Надо было всё бросить и сразу приехать. Сразу. После Юлиных путанных телефонных россказней о протекающем кране, о сантехнике, из-за которого отменяется их встреча. Мало того, что не сразу, ещё и задержаться пришлось из-за внезапно нагрянувшей инспекции горздрава. У инспекторов появилась пакостная мода объявляться не в начале, а в конце рабочего дня, очевидно, в надежде на предфинишное расслабление дисциплины и большие возможности к чему-то придраться. Он торчал бы с ними до сих пор, если б, мимоходом позвонив синичкам, не обнаружил, что их телефон отключен. Это было уже тревожно. Рамин передал садистов-инспекторов Лите и приехал сюда. Дверь, конечно, оказалась запертой, но у него был ключ, которым он без колебаний воспользовался.
Он обнаружил брошенные на диване их повседневные джинсики-футболочки, не сложенную гладильную доску: они куда-то наряжались; не убранную губную помаду, тушь, тени и блески для век: они куда-то всерьёз прихорашивались. Любознательная соседка на его вопрос сообщила, что видела девочек на лестнице, расфуфыренных в пух и прах.
Куда они пошли? Зачем отключили мобильник? Было о чём размыслить.
Ненависть? Что из того? Ненависть – чувство, как чувство, ничего особенного в ней нет. Она не опасна, если не подвигает к поступкам. Она никуда не подвигает, если объект ненависти недостижим (ненавидьте, сколько влезет, Гитлера, Сталина, Чикатило, директора завода Иванова, ограбившего завод, лишившего вас работы и блаженствующего где-нибудь во Флориде – что вы им сделаете?). Если ваша жажда возмездия мерзавцу, коль вдруг приключилась она, тут же погасится неминуемой угрозой для вас («ну точно ж знаю, что вон тот тип в роскошном «бентли» – убийца, насильник, наркоделец и ещё чёрт знает, кто и заслуживает только смерти… а попробуй-ка на него замахнись – тебя самого вмиг по стенке размажут и скажут, что так было, и все поверят»). И наконец, если проникнуты вы добротным здравым смыслом, если вкоренённы в вас мудрые библейские заповеди – в этом случае никаких ни к кому агрессивных жажд в принципе возникнуть не может.
И вот – две юные синеглазки, свободные от этих «если». Не отягченные ни малой толикой библейской смиренности, ни крупицей жизненного опыта. Испытавшие подлое насилие над собою. Потерявшие единственного близкого человека: мать – жертву злодеяния. Знающие, что хотя прямые насильники и убийцы покараны, их сообщники живы-здоровы и творят такое же зло с другими беззащитными. А главное – ощутившие рядом с собой новую, неведомую силу. Понявшие способность свою сокрушить мерзавцев и уцелеть самим.