От моря до моря - Редьярд Киплинг

Вы когда-нибудь удаляли лак с деревянной поверхности? Я изо всех сил принялся молотить по столбу, и после нескольких ударов мне удалось отслоить крохотный кусочек красного роговидного вещества. Не обнаруживая своего изумления, я поинтересовался названием еще более прекрасной кумирни, стоявшей в дальнем конце двора. Та тоже сверкала красным лаком, но над ее главным входом были вырезаны три обезьяны: одна зажимала лапами уши, другая - рот, третья закрывала глаза.

- Это здание служило конюшней, - пояснил гид. - Когда-то даймё держал здесь своих лошадей. Эти обезьяны - троица, которая не хочет слышать зла, говорить о зле, замечать зло.

- Еще бы, - сказал я, - неплохая заставка для конюшни, где конюхи воруют зерно! - Меня сильно рассердило то, что я пал ниц перед обыкновенным складом и конюшней. Правда, равных им по красоте не найти в целом свете.

Затем мы вошли в храм или гробницу (точно не помню, что это было) сквозь резные ворота, сооруженные из двенадцати столбов. Все они сплошь покрыты резными изображениями трилистника. Верхушки трилистника смотрели на восток. Однако на одном из столбов трилистник был развернут вершинами на запад.

"Делай всех одинаково - нехорошо, - сказал гид выразительно, обязательно случится плохое. Сделай один другой - все хорошо. Все спасай его. Ничего тогда не случится".

Насколько я понял гида, намеренное нарушение идентичного расположения рисунка на столбах служило как бы жертвой, которую Великий художник принес богам, ревниво относящимся к искусству людей. В остальном он был волен поступать, как ему нравилось (а творил он, как сам бог): с лакированным деревом, эмалью и инкрустациями, резьбой, бронзой и чеканкой. Отчитываясь за работу перед богами, художник уберегся от гнева судей, указал им на столбы, украшенные трилистником, доказав тем самым, что он обыкновенный смертный и не претендует на большее. Говорят, что художник не оставил после себя ни чертежей, ни описаний храмов Никко. За это дело мог бы взяться немец, но ему не хватит вдохновения, а француз не достигнет необходимой точности.

Я припоминаю, что проходил через дверь, петли которой были из клуазонне, перемычка - из золота, косяки - из красного лака, панели - из лака черепахового цвета, а бронзовые скобы сплошь покрывала резьба. Эта дверь вела в полутемный зал, где на голубом потолке, изрыгая пламя, резвилась сотня драконов. В этом сумраке, бесшумно ступая ногами, двигался какой-то жрец. Он показал мне пузатый фонарь в четыре фута высотой, который когда-то очень давно прислали в подарок храму голландские купцы. Потолок в этом зале поддерживали столбы, покрытые красным лаком, словно присыпанным золотой пудрой. На одной из опор покоилась лакированная стрелка свода шести дюймов толщиной, которая была покрыта то ли резьбой, то ли горельефами. Лак застыл, сделавшись тверже хрусталя.

Ступени храма покрывал черный лак, а рамы скользящих ширм - красный. На создание этого чуда не пожалели сотни и сотни тысяч рупий, но не это произвело на меня впечатление. Я захотел узнать, кто были те люди, которые (когда криптомерии были еще молодыми деревцами) провели всю свою жизнь в нише или в углу храма, украшая их, а когда умирали, то завещали своим сыновьям продолжать начатое, хотя ни отец, ни его сын не надеялись увидеть работу завершенной. Я задал этот вопрос гиду, а тот ткнул меня носом в хитросплетение даймё и сегунов, то есть сообщил сведения из путеводителя.

И все же я постиг замысел Строителя. Он сказал так: "Давайте построим в Соборе кроваво-красные часовни". Итак, триста лет назад они поставили Собор, предвидя, что его опорами будут служить стволы деревьев, а крышей само небо.

Каждый храм окружала небольшая армия бесценных каменных или бронзовых фонарей со знаком трех листьев, что является гербом даймё. Фонари эти позеленели от старости, покрылись лишаями и совсем не освещали красноватые сумерки. Внизу, у священного моста, мне казалось, что красное - цвет радости. На склоне холма, под сенью деревьев и карнизов храма, я понял, что это отсвет печали. Ведь убив нищего, Повелитель и не думал смеяться. Ему стало грустно, и он сказал: "Искусство есть искусство, оно требует любых жертв. Унесите труп и молитесь за обнажившуюся душу".

Лишь однажды в одном из двориков храма природа словно осмелилась восстать против замысла, выполненного на склоне холма: какое-то лесное дерево, на которое не произвели впечатления криптомерии, расплескало поток нежно-розовых цветов у стены. Оно напоминало ребенка, смеющегося над непонятным ему шедевром.

- Видите того кота? - спросил гид, указав на пузатую кису, изображенную над дверью. - Спящий кот. Художник нарисовал его левой рукой. Это наша гордость.

- И ему позволили остаться левшой после этого?

- О да. Он всегда был левшой.

Художники, кажется, тоже одержимы нежностью, которую все японцы питают к детям. Любой гид проводит вас полюбоваться этим спящим котом, но вы не ходите: он дурно исполнен.

Спускаясь с холма, я узнал, что зимой Никко скрывается под слоем снега фута в два толщиной. Когда я пытался представить себе, как выглядит броское красное, белое и темно-зеленое (тона Никко) под лучами зимнего солнца, навстречу мне попался профессор, бормочущий слова восхищения.

- Где ты был? Что видел? - спросил он.

- Был кое-где. Собрал несколько впечатлений, до которых никому нет дела, кроме их владельца.

- Значит ли это, что ты собираешься "ныть" в защиту народа Индии? спросил профессор.

Его намек вызвал во мне такое отвращение, что в тот же день я оставил этот город, хотя гид предупредил, что половина достопримечательностей осталась неосмотренной.

- Тут есть озеро, - сказал он, - есть горы. Вы должны идти посмотреть.

- Я возвращаюсь в Токио, чтобы изучать жизнь современной Японии. Эта местность раздражает меня, я ничего здесь не понимаю.

- Все ж, я - хороший гид в Иокогаме, - ответил он.

Глава XIX

рассказывает, как я грубо оклеветал японскую армию и редактировал "Сивил

энд милитари газетт"*, которая ни в коей мере не заслуживает доверия

И сказал князь: "Да будет кавалерия!" - и

стала кавалерия. Тогда он сказал: "Да будет

она медленной!" - и всадники стали медленными,

чертовски медленными, и он назвал

их - Японская императорская конница.

Я знаю, что не прав. Мне следовало бы пошуметь под дверью дипломатической миссии ради пропуска в императорский дворец, надо бы походить по Токио и познакомиться с лидерами Либеральной и Демократической партий. Есть многое, чего я не сделал, но, как бы там ни было, прохладным утром под окном запели трубы и я услышал мерный топот вооруженных людей. Плац находился в двух шагах от отеля, а императорские войска следовали на парад. Станете ли вы после этого забивать себе голову политикой или храмами? Я побежал вслед за солдатами.

Получить подробную информацию о японской армии довольно трудно. В настоящее время она, кажется, переживает длительную агонию реорганизации. Ее численность, насколько можно понять, составляет сто семьдесят тысяч человек. Каждый обязан отслужить три года*, однако уплата ста долларов сокращает срок службы по меньшей мере на год. Так сказал человек, который сам прошел через эту мельницу; он завершил свою информацию словами: "Английская армия - нет польза. Только флот хорошо. Видел двести английская армия. Нет польза".

На плац вывели роту пехоты и эскадрон, краткости ради скажем, необученной кавалерии. Первые занимались обыкновенными перестроениями в сомкнутом строю, вторые подвергались разнообразным и необычным испытаниям. Перед первыми я снимаю шляпу, на вторых, как ни стыдно признаться в этом, презрительно указываю пальцем. Однако постараюсь описать то, что увидел. Сходство японских пехотинцев с гурками усиливается, когда видишь их скопом. Благодаря системе всеобщей воинской повинности качество рекрутов заметно колеблется. Я заметил десятки людей в очках, и назвать их солдатами было бы низкой лестью. Надеюсь, они служили в медицинских или интендантских частях. Одновременно я насчитал несколько дюжин невысоких молодцов с бычьими шеями, объемистой грудной клеткой и узкими бедрами. Те держались прямо и вполне устраивали полковника, который командовал ими.

Солдаты, которых вывели на токийский плац, служили в 4-м либо в 9-м полку. Они упражнялись, не снимая ранцев из коровьей кожи, но не думаю, чтобы те были чем-то загружены. Полная выкладка, подобная той, которую я наблюдал у часового в Замке Осаки, вероятно, была бы намного весомее. Очкастые, низкорослые даже для Японии офицеры с головами, втянутыми в плечи, представляли из себя самый жалкий сброд, который можно собрать в этой стране. Они выкрикивали слова команд писклявыми голосами; им приходилось трусить рядом со своими людьми, чтобы не отстать от них. Японский солдат марширует широким шагом гурки, а на бегу, когда пускается легким скоком рикши, складывается почти пополам. В течение трех часов, пока я наблюдал за ними, пехотинцы сохраняли ротное построение и лишь однажды, взяв винтовки на плечо, перестроились в колонну по двое. Они держали ногу и соблюдали интервал не хуже наших туземных полков, однако заходили плечом вперед довольно беспорядочно, а офицеры не обращали на это внимания. Опираясь на небольшой собственный опыт, могу сказать, что их строевая подготовка скорее напоминала континентальную, чем нашу. Как и на наших плацах, слова команд звучали здесь также восхитительно неразборчиво; офицеры каждой полуроты то и дело покрикивали на людей, они даже замахивались на них саблями, однако как-то не по-военному. Точность движения колонны была выше всяких похвал. Пехотинцы наслаждались непрерывной муштровкой три часа, и в редкие минуты отдыха, когда принимали положение "вольно", чтобы перевести дух, я внимательно осматривал их ряды, так как стойка "вольно" говорит многое о солдате, уже утратившем утренний лоск. Они стояли действительно вольно, иначе это не назовешь, но ни одна рука не потянулась, чтобы одернуть обмундирование, застегнуть пуговицу или поправить обувь. Когда позже они упали в положение "с колена", как ни странно по-прежнему сохраняя ротное построение, я постиг тайну штыка-ножа, которая так сильно занимала меня. Штыки коснулись земли, и я ожидал, что солдат подкинет в воздух, однако этого не случилось. Все же заметно, что военные власти скорее привязывают людей к штыкам, чем наоборот. При движении беглым шагом никто не хватался рукой за патронташ, не пытался поддерживать штык, что ежедневно наблюдается во время стрелковых упражнений на стрельбищах в Индии. Они бежали так же чисто, как наши гурки.