Москва тюремная - Валерий Карышев

Надеждам Звежинецкого не суждено было сбыться: хотя камера, населенная гражданами шести государств, и являла собой эдакий криминальный интернационал, других поляков тут не оказалось...

Спустя несколько дней Збигнев уже знал о сокамерниках многое.

Пятеро негров проходили по наркоманским статьям: это были задержанные в Шереметьево-2 «глотатели» (кокаин, упакованный в презервативы, наркокурьеры транспортируют в собственных желудках, предварительно проглатывая упаковки — откуда само понятие). Чернокожие, не владевшие ни русским, ни английским, держались замкнуто, обособленно и растерянно: долгое пребывание в российском следственном изоляторе сильно подорвало их психику. В распространении героина и связях с международной наркомафией обвинялся и бородатый серб Милош. Этот арестант, исколесивший полмира, знал едва ли не все европейские языки и потому часто выступал для сокамерников переводчиком. Почти все время он отдавал чтению иностранных газет и журналов — прессу вместе с передачами доставляли осевшие в Москве земляки. Двое вьетнамцев подозревались в незаконных махинациях с драгметаллами. В отличие от большинства арестантов, эти регулярно получали передачи с воли; когда азиаты жарили на электроплитке селедку, камера заполнялась жирным зловонным чадом. Пожилому иракскому курду Омару, бежавшему в Россию от ужасов Саддама Хусейна, вменялось несколько квартирных краж.

Староста камеры Семен, бывший офицер московской «дорожной полиции», именуемой тут ГАИ, обвинялся в превышении власти и нанесении средней тяжести телесных повреждений. Его товарищи Коля и Витя в недалеком прошлом также были «полицьянтами»; последние обвинялись во взяточничестве. Это обстоятельство очень смутило Збигнева: в родной Польше даже рядовой полицейский, обвиняемый в коррупции, сразу же становится героем газетных хроник и телевизионных репортажей. А тут — три сразу, да еще в одной камере...

Именно с русских экс-милиционеров и начались тюремные неприятности молодого арестанта. Первые три дня поляка не трогали — видимо, присматривались к первоходу. А на четвертый день староста пан Семен, подойдя к новичку, заявил, что тому необходимо «отстегнуть на общак».

— Пшэпрашем пана, але цо ест «отстегнуть»? Цо ест «общак»? — делано удивился Збигнев, подспудно догадываясь, чего от него хотят.

— Ду ю спик инглиш? — поинтересовался Семен и, оценив утвердительный кивок, пригласил в переводчики полиглота-югослава, после чего повторил свою просьбу.

Милош опять перевел, но Збигнев, неплохо владевший английским, все равно ничего не понял, ответив примерно следующее: мол, ему хорошо известна страсть русских к обобществлению личной и частной собственности и вообще к колхозному укладу жизни, но чего ради он должен отдавать последнее в какой-то непонятный общак?

Милош вновь перевел, и в глазах Семена зажглись недобрые огоньки.

— Значит, порядки русские не нравятся... Поня-ятно. Смотри, гнида польская, пожалеешь... Тут тебе не Европа! — многозначительно прищурившись, произнес староста и небрежно кивнул югославу: мол, переведи.

Милош послушно перевел, добавив от себя: мол, дай лучше, что эти русские полицейские уголовники просят, чтобы действительно не пришлось жалеть... Тут все дают: и негры, и вьетнамцы, Омар и даже он, Милош.

— У них так принято, — меланхолично закончил серб.

Збигнев вновь не понял: кем принято, зачем принято, и вообще — почему арестанты не обращаются с жалобой к администрации, как это наверняка бы сделали в цивилизованных тюрьмах?! Зато понял другое: те немногочисленные ценности, которые передал ему адвокат — пять пачек «Мальборо-лайт», столько же плиток шоколада и две упаковки мультивитаминов, — лучше всего спрятать подальше. Лучшего места, чем под подушкой, арестант не нашел: мол, неужели он даже во сне не почувствует прикосновения чужих рук?

Проснувшись поутру, Звежинецкий первым делом полез под подушку. Каково же было его удивление, когда там ничего не оказалось! Руки арестанта растерянно шарили по мятой простыне — увы, и сигареты, и шоколад, и мультивитамины бесследно исчезли.

Впрочем, не составляло большого труда понять, чьих рук это дело: из нагрудного кармана Семена вызывающе-демонстративно выглядывала сигаретная пачка точно такого же «Мальборо», как и украденное, а ведь вчера он курил какие-то вонючие русские папиросы... А потому поляк, движимый законным возмущением, сразу же постучался в дверь, вызывая коридорного. Четыре дня, проведенные в тюремных стенах, несколько обогатили словарный запас иностранца. Едва контролер открыл дверь, Збигнев принялся горячо и сбивчиво рассказывать, что ночью его обокрали. При этом арестант, путая русские и польские слова, то и дело называл коридорного «паном мусором», а заметив на его физиономии явное неудовольствие, так и не понял его причину.

«Пан мусор», явно игнорируя возмущение Збигнева, вызвал в переводчики Милоша и, узнав в чем дело, порекомендовал разобраться своими силами: мол, у вас в камере есть староста Семен — вот он пусть и наведет порядок. Едва услышав перевод, Збигнев загрустил...

Дверь с мерзким скрежетом закрылась. Обернувшись, чтобы пройти к своей шконке, поляк едва не столкнулся с Семеном.

— Вот ты какая, сука польская... Понятий не имеешь, законов наших не знаешь и знать не хочешь, к ментам ломанулся... — со зловещим придыханием процедил бывший «пан полицьянт». — Придется тебя воспитать... Эй, Витек, Колян, давайте, сюда подгребайте.

То, что произошло дальше, навсегда запомнилось Звежинецкому: спустя мгновение к нему подскочили «пан Виктор» и «пан Микола», заломав ему руки за спину. Поляк попытался было сопротивляться, но несколько ударов в солнечное сплетение сразу же заставили его замолчать. Бывшие милиционеры били «суку польскую» грамотно, стараясь не оставлять следов: в живот, в пах, по почкам... Уже на грани беспамятства Збигнев попытался было позвать на помощь, однако широкая ладонь одного из мучителей тут же заткнула ему рот.

Удивительно, но сокамерники отнеслись к инциденту равнодушно: ни негры, ни вьетнамцы, ни курд Омар, ни даже серб Милош, который, как казалось поляку, втайне ему симпатизировал, упорно делали вид, будто бы ничего не происходит.

Избиение длилось недолго, и спустя минут десять бесчувственное тело Збигнева затолкали ногами под «шконку», на так называемый «вокзал». И лишь через полчаса поляк, придя в сознание, с трудом доплелся до двери, чтобы через «пана мента» попроситься к врачу.

— Если стуканешь на нас, гнида, — не жить тебе, — словно сквозь толщу вод, различил он за спиной голос ненавистного Семена. — Тут тебе не Европа. Тут тебя никто не спасет.

Прошло три недели.

За это время Збигнев Звежинецкий окончательно освоился в стенах российского следственного изолятора. Поляк уже выучил несколько десятков несложных русских фраз и уже знал значение ключевых тюремных понятий, которые в пору его школьной юности наверняка не изучались на уроках «ензыка российскего»: «пайка», «малява», «чифирь», «шнырь», «наехать», «кошмарить», а также некоторых других.

«Пайку» в российской тюрьме Збигнев находил невероятно маленькой и совершенно несъедобной. Если бы не сердобольный адвокат, убедивший администрацию СИЗО в необходимости подкармливать своего подзащитного, молодому поляку пришлось бы туго.

«Малявы» иногда приходили в камеру, где содержался пан Звежинецкий. Доставляли их или по «дорогам», или через баландера. Однако содержание «маляв» выглядело странным и донельзя загадочным. К тому же тюремная переписка зачастую велась на иностранных языках, и русские арестанты-»первоходы» долго ломали голову, что означают загадочные фразы вроде «Рикардо ищет Хосе» или «Билл просит Мика о греве». Даже опытные «бродяги», впервые «заехавшие» на «Водный стадион», первое время думали, что «Рикардо», «Хосе», «Билл» и «Мик» — уголовные клички каких-то неведомых им авторитетных пацанов.

Чифирь Звежинецкий впервые попробовал на «больничке», куда его определили после избиения. Целых два дня Збигнев провел на больничной койке, уверенный, что хоть тут его никто не тронет. Чифирь очень понравился молодому поляку: напиток, приготовляемый из невероятного количества чая, просветлял сознание, успокаивал, настраивая на философское осмысление действительности.