Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или - Айн Рэнд

— Я ухожу.

— Разве ты не закончил тот разговор, что начал прежде?

— Не сегодня.

— Ты хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос? Что это за вопрос?

Франсиско покачал головой.

— Ты начал спрашивать меня, как я мог… Как я мог — что? Улыбка Франсиско больше походила на стон боли, единственный стон, который он себе позволил.

— Я не стану вас спрашивать, мистер Риарден. Я и так знаю ответ.

ГЛАВА IV. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское — двадцать пять. Кружевная скатерть, похожая на паутинку с рисунком из виноградных листьев и гроздьев, переливавшихся в свете свечей, стоила две тысячи. Обеденный сине-золотой сервиз из полупрозрачного китайского фарфора — две с половиной.

Столовое серебро с монограммой «ЛР» в лавровом венке, в стиле ампир, обошлось в три тысячи долларов. Но думать о деньгах и о том, что они доказывают, значило бы проявить бездуховность.

По середине стола красовался позолоченный деревянный крестьянский башмак, наполненный цветками ноготков, кистями винограда и морковью. Свечи были вставлены в тыквы с вырезанными на них улыбающимися рожицами, а по скатерти рассыпались изюм, орехи и конфеты.

На обед в День благодарения собрались Риарден, его жена, мать и брат.

— Сегодня вечер, когда мы благодарим Создателя за его благословение, — произнесла мать Риардена. — Господь был добр к нам. У некоторых людей сегодня нет еды, а у иных и дома нет, и очень многие в стране остались без работы. Посмотришь на город, и жутко делается. Да вот, совсем недавно, на прошлой неделе, кого бы вы думали, я встретила? Люси Джадсон-Генри, помните Люси Джадсон? Жила в Миннесоте в соседнем доме с нами, когда тебе было двадцать лет. У нее был мальчик твоих лет. Я потеряла связь с Люси лет двадцать тому назад, когда они переехали в Нью-Йорк. Так меня просто ужас охватил, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая ведьма, в мужском пальто, просит подаяния на углу. И я подумала, что и со мной такое могло бы случиться, если бы не милость Господня.

— Ну что ж, если полагается возносить благодарности, — весело произнесла Лилиан, — я думаю, мы не должны позабыть про Гертруду, новую повариху. Она — настоящий художник.

— Я в этом смысле старомоден, — вставил Филипп. — И хочу поблагодарить самую лучшую на свете мать.

— Кстати, — сказала мать Риардена, — мы должны поблагодарить Лилиан за этот обед и за те труды, что она приложила, дабы сделать его таким красивым. Она несколько часов украшала стол. Он такой затейливый и необычный.

— Это все деревянный башмак, — заметил Филипп, наклонив голову, он придирчиво и с одобрением рассматривал вазу. — Удачная находка. У всех есть свечи, столовое серебро и барахло, которое дорого стоит, а этот башмак нужно было придумать.

Риарден не сказал ничего. Свет свечей обрисовал его лицо, словно старинный портрет, который не выражал ничего, кроме безразличной вежливости.

— Ты не прикоснулся к вину, — сказала мать, посмотрев на него. — Я думаю, ты должен предложить тост с благодарностью людям этой страны, которые так много тебе дали.

— Генри не в том настроении, мама, — ответила Лилиан. — Боюсь, День благодарения — праздник только для тех, у кого совесть чиста.

Она подняла бокал, но остановилась на полпути и спросила:

— Ты собираешься сделать какое-нибудь заявление на завтрашнем процессе, Генри?

— Собираюсь.

Она поставила бокал на стол.

— Что именно ты собираешься сказать?

— Завтра услышишь.

— Не воображаешь ли ты, что сможешь легко отделаться?

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря «отделаться».

— Ты понимаешь, что против тебя выдвинуто серьезное обвинение?

— Понимаю.

— Ты признался, что продал металл Кену Данаггеру.

— Признался.

— Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.

— Не думаю, хотя такое возможно.

— Ты читал газеты, Генри? — со странной улыбкой вступил Филипп.

— Нет.

— О, ты должен их прочитать!

— Должен? Зачем?

— Чтобы знать, как они тебя обзывают!

— Это даже интересно… — Слова Риардена относились к улыбке Филиппа, выражавшей явное удовольствие.

— Я ничего не понимаю, — сказала мать. — Тюрьма? Ты сказала, тюрьма, Лилиан? Генри, тебя посадят в тюрьму?

— Все может быть.

— Но это смехотворно! Сделай же что-нибудь!

— Что?

— Не знаю. Я ничего в этом не понимаю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты же всегда знал, что делать с бизнесом.

— С другим бизнесом.

— Я не верю в это. — Она говорила тоном испуганного, избалованного ребенка. — Ты говоришь так, словно хочешь, чтобы тебя пожалели.

— Он корчит из себя героя, мама, — ответила Лилиан, холодно улыбаясь. — Генри, тебе не кажется, что твое поведение совершенно несерьезно?

— Нет.

— Ты знаешь, что процессы такого рода не всегда… приводят в тюрьму. Существуют способы избежать этого, уладить все мирным путем, если найдешь нужных людей.

— Я не знаю нужных людей.

— Посмотри на Оррена Бойла. Он натворил дел побольше и похуже, чем твоя маленькая проделка на черном рынке, но он достаточно умен, чтобы избежать суда.

— Значит, я недостаточно умен.

— Не кажется ли тебе, что настало время сделать над собой усилие и повзрослеть?

— Нет.

— Что ж, тогда я не нахожу, что ты можешь претендовать на роль жертвы. Если ты отправишься в тюрьму, то по собственной вине.

— О какой претензии ты говоришь, Лилиан?

— Я знаю, ты считаешь, что борешься за свои принципы, но на самом деле все дело в твоем тщеславии. Ты делаешь это только потому, что возомнил себя правым.

— А ты считаешь, что правы они?

Лилиан пожала плечами.

— Я говорю о твоей тщеславной идее, что в жизни всегда имеет значение, кто прав, а кто нет. Это самая несносная форма честолюбия — настаивать на том, что ты всегда прав. Откуда ты знаешь, что есть правда? Откуда тебе это знать? Это не более чем самообман — льстить собственному эго и уязвлять других, щеголяя своим моральным превосходством над ними.

Он смотрел на нее внимательно и с интересом.

— Разве может уязвлять людей то, что является самообманом?

— Неужели мне необходимо доказывать, что в этом случае все дело в твоем лицемерии? Вот почему я нахожу твое поведение нелепым. Вопрос правоты человека не влияет на его жизнь. А ты всего лишь человек, не так ли, Генри? Ты ничем не лучше тех, перед кем предстанешь завтра в суде. Я думаю, тебе бы лучше запомнить, что отстаивать принципы — не твое дело. Может, ты и жертва данных конкретных обстоятельств, а может, с тобой проделывают грязный трюк, но что с того? Они так поступают, потому что слабы и не могут устоять перед соблазном захватить твой металл и примазаться к твоим прибылям, потому что по-другому разбогатеть не могут. Почему ты осуждаешь их за это? Это всего лишь вопрос разных точек зрения. Тебя не искушают деньги, они всегда тебе легко доставались. Но ты не устоишь под давлением другого рода и падешь с позором. Не так ли? Поэтому ты не имеешь права на праведный гнев. Нет у тебя нравственного превосходства, которое ты мог бы предъявлять или защищать. А если нет, то ради чего затевать битву, в которой тебе не дано одержать победу? Я полагаю, что и положение жертвы может принести удовлетворение, но только если сам ты выше подозрений. А ты… кто ты такой, чтобы первым бросить камень?

Она сделала паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом. Эффекта, однако, не наблюдалось, если не считать внимательного и заинтересованного взгляда Риардена, ставшего еще пристальней. Риарден слушал, словно руководствуясь чисто научным любопытством. Не такого результата ожидала Лилиан.

— Я думаю, ты меня понял, — заключила она.

— Нет, — спокойно ответил он. — Не понял.

— Я думаю, тебе следует отказаться от иллюзии своего превосходства, ты и сам прекрасно понимаешь, что оно всего лишь иллюзия. Я считаю, что тебе нужно научиться ладить с людьми. Время героев прошло. Настал век гуманности, и в более глубоком понимании, чем твое. От людей не требуют быть святыми, но и не наказывают за прегрешения. Никто не прав, никто не виноват, мы все вместе, все люди, а человек — создание несовершенное. Завтра ты не добьешься ничего, доказывая людям, что они не правы. Ты должен уступить, соблюдая приличия, просто потому, что это практично. Ты должен хранить молчание, именно потому, что ты не прав. Им это понравится. Делай уступки другим, и они сделают уступку тебе. Живи и давай жить другим. Уступай и принимай уступки. В этом политика нашего века, и сейчас для тебя самое время принять ее. Не говори мне, что ты слишком хорош для нее. Ты знаешь, что это не так. И ты знаешь, что я это знаю.