Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или - Айн Рэнд

Она прошептала:

— Хорошо, Хэнк, я не стану тебя благодарить, — нежный звук ее голоса и выражение глаз превратили сказанное в ложь.

Риарден улыбнулся.

— Дай мне слово, о котором я просил.

Она наклонила голову.

— Даю слово. — Он выпустил ее руку.

Не поднимая головы, Дагни добавила:

— Я хочу сказать только, что, если завтра тебя отправят в тюрьму, я брошу бизнес, не дожидаясь подсказки разрушителя.

— Ты этого не сделаешь. Я не думаю, что меня приговорят к тюремному заключению. Скорее, отделаюсь легко. Есть у меня одна гипотеза, я тебе ее объясню потом, когда она пройдет проверку.

— Что это за гипотеза?

— Кто такой Джон Голт? — Улыбнувшись, он поднялся. — Вот и все. Сегодня мы не будем больше говорить о суде. У тебя в конторе не найдется чего-нибудь выпить?

— Нет. Но, кажется, у моего менеджера есть что-то вроде бара на полке в картотеке.

— Как ты думаешь, ты сможешь украсть для меня выпивку, если там не заперто?

— Попытаюсь.

Он стоял и смотрел на портрет Нэта Таггерта на стене ее кабинета, портрет молодого мужчины с гордо поднятой головой, пока Дагни не вернулась с бутылкой бренди и двумя стаканами. Риарден молча их наполнил.

— Знаешь, Дагни, День благодарения придумали люди, которые отмечали свои трудовые успехи.

Подняв стакан, он отсалютовал портрету, потом Дагни и, наконец, городу за окном.

За месяц до этого людям, заполнившим сегодня зал, представители прессы обещали, что они увидят алчного врага общества, но собравшиеся пришли посмотреть на человека, создавшего риарден-металл.

Когда судьи велели ему встать, он поднялся. Серый костюм, светлые волосы, ясные глаза. Но не цвета производили впечатление ледяной неумолимости, скорее, этому способствовала дорогая простота его костюма, чем нынче щеголяли нечасто, которая подходила к роскошному офису богатой корпорации и не вязалась с окружавшей его сейчас обстановкой.

Пришедшие знали из газет, что Риарден — олицетворение зла безжалостного обогащения. Эти люди, восхваляя добродетель целомудрия, толпой бежали на любой фильм, на афише которого красовалась полуобнаженная красотка, а сегодня они собрались посмотреть на него. Зло, по крайней мере, не обладало постылой безнадежностью снотворного, в которое никто не верил, но не пытался ему противостоять. Люди смотрели на него без восхищения, они давно утратили способность восхищаться. Они взирали на Риардена с любопытством и подсознательным сопротивлением тому, кто сказал им, что ненавидеть этого человека — их долг.

Несколько лет назад они принялись бы насмехаться над атмосферой самодостаточного богатства, окружавшей его. Но сегодня за окнами здания суда нависло серое небо, обещавшее первую метель длинной, тяжелой зимы, а последние остатки запасов нефти в стране иссякали. Угольные шахты задыхались в лихорадочных попытках наскрести запасы на зиму. Толпа в зале суда помнила, что сегодняшний судебный процесс уже стоил им Кена Данаггера. Ходили слухи, что выработка компании Данаггера резко упала за первый же месяц после его ухода. Журналисты кричали, что это временное явление, все наладится, как только кузен Данаггера реорганизует компанию. Весь последний месяц на первых страницах газет обсуждалась катастрофа на строительстве жилого здания: балки из некачественной стали обрушились, похоронив под обломками четверых строителей. Люди знали и то, о чем газеты умалчивали: балки изготовили на предприятии Оррена Бойла из его же металла.

Собравшиеся в гнетущем молчании сидели в зале суда и смотрели на высокую серую фигуру не с надеждой, нет, они давно утратили способность надеяться, но с бесстрастным безразличием и пока что неясным вопросом. Этот вопросительный оттенок сегодня чувствовался во всех религиозных призывах, заученных ими за долгие годы.

Газеты рычали, что причиной трудностей, одолевавших страну, как показывает сегодняшний процесс, является эгоистичная алчность богатых промышленников, что люди, подобные Хэнку Риардену, виновны в сокращении рациона, холодных домах и протекающих крышах всей нации. Что, если бы не люди, нарушающие регулирующие директивы и мешающие планам правительства, процветания удалось бы достигнуть давным-давно, что Хэнком Риарденом движет голая жажда наживы. Последнее заявление никак не разъяснялось, словно «жажда наживы» являлась самоочевидным признаком абсолютного зла.

Толпа помнила, что те же самые газеты меньше, чем два года назад кричали, что производство риарден-металла необходимо запретить, потому что его производитель ради собственной жадности подвергает опасности жизнь людей, а сейчас он оказался под судом за то, что отказал обществу в получении порции своего сплава.

В соответствии с процедурой, установленной директивами, процессы подобного рода не подпадали под юрисдикцию суда присяжных, а рассматривались группой из троих судей, назначаемых Бюро экономического планирования и национальных ресурсов. Директивы предписывали Фемиде процедуру неформальную и демократичную.

По этому случаю кресла присяжных из зала суда убрали, заменив их столом на деревянной платформе. Это придало помещению атмосферу некоего совещания, во время которого председательствующий надувает умственно отсталых членов суда.

Один из судей, выступающий как прокурор, зачитал обвинительное заключение.

— Теперь вы можете приводить любые доводы в свою защиту, — провозгласил он.

Глядя на судей, Хэнк Риарден ответил бесстрастным и чистым голосом:

— Я не собираюсь защищаться.

— Вы не… — судья запнулся, он не ожидал, что все произойдет так быстро. — Вы отдаете себя на милость нашего суда?

— Я не признаю этот суд правомочным.

— Что?

— Я не признаю права этого суда на ведение процесса.

— Но, мистер Риарден, суд назначен законно, специально для процессов по этой категории преступлений.

— Я не считаю, что мои действия преступны.

— Но вы должны признать, что нарушили директивы, регулирующие и контролирующие продажу вашего сплава.

— Я не признаю за вами права контролировать продажу моего металла.

— Есть ли необходимость указать, что вашего признания не требуется?

— Нет. Я полностью это осознаю и действую согласно обстоятельствам.

Он заметил, как тихо сделалось в зале. По привычным этим людям правилам притворства и обмана, применявшимся ими по отношению друг к другу ради собственной выгоды, они должны были рассматривать его заявление как недопустимую вольность. Ожидалось, что последуют возгласы изумления и насмешки, но в зале царило молчание, люди сидели тихо, они все понимали.

— Вы хотите сказать, что отказываетесь повиноваться закону? — спросил судья.

— Нет. Я следую закону, его букве. Согласно вашему закону, моя жизнь, моя работа и моя собственность могут быть использованы без моего согласия. Очень хорошо, значит, вы можете обойтись без моего личного участия в деле. Я не стану разыгрывать комедию, защищая себя сам, здесь, где никакая защита невозможна. Я не стану создавать иллюзию справедливого суда.

— Но, мистер Риарден, закон особо указывает, что вы должны иметь возможность представлять себя в суде и вести защиту самостоятельно.

— Подсудимый может защищать себя только в том случае, если существует объективный принцип правосудия, реализуемый судьями, принцип, признающий права подсудимого, который они не могут нарушать, а он может применять. Закон, по которому вы судите меня, устанавливает, что принципов не существует, что у меня нет прав и что вы можете делать со мной все, что пожелаете. Очень хорошо. Делайте.

— Мистер Риарден, закон, который вы осуждаете, основан на высочайшем принципе — принципе общественной пользы.

— Что такое общественность? Что закон объявляет ее пользой? Были времена, когда люди верили, что добро и пользу должно определять на основании моральных ценностей, и ни один человек не имеет права получать пользу, нарушая права других людей. Сейчас считается, что ближние могут принести меня в жертву любым известным им способом, ради того, что они сочтут пользой для себя. Если они решили, что могут захватить мою собственность только потому, что она им нужна… ну что ж, так поступают все грабители. Есть, правда, одна разница: грабитель не спрашивает у меня разрешения на свой поступок.

Несколько мест в боковой части зала зарезервировали для именитых гостей, приехавших из Нью-Йорка наблюдать за судебным процессом. Дагни сидела неподвижно, лицо ее не выражало ничего, кроме внимания, она понимала, что от логики его аргументов зависит дальнейший ход ее жизни. Эдди Уиллерс сидел рядом с ней. Джеймс Таггерт не пришел. Пол Ларкин сидел, подавшись вперед всем телом, его испуганно вытянутое лицо, словно мордочка животного, выражало сейчас откровенную ненависть. Мистер Моуэн, сидящий рядом, человек невежественный и мало что понимающий, явно испытывал страх. Он слушал с замешательством и негодованием, шепча Ларкину: