Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй

— Тогда и то, что нас истребляют in Ordnung[14] — произнес я не без усилия.

— Разумеется. Все in Ordnung, ибо закономерностью является бессмыслица. Единственно честный выход, если таковой вообще существует, — это полнейшее повиновение, ибо невозможно повернуть вспять, к чисто растительной жизни. Очень рад, что ты слушаешь, а то меня тут все боятся и не с кем побеседовать.

Тогда я выглянул в коридор. У дверей процедурной, где он выполнял Гнусную Работу, лежало десятка полтора полосатых роб и куча сандалий. Из кармана его халата торчал никелированный стерилизатор со шприцем. Стыдно признаться, но после двух — трех разговоров с Магистром — убийцей я легче переносил каторжный труд и побои, однако, едва положение улучшилось настолько, что стало хватать баланды и хлеба, одна мысль о его словах наполняла меня страхом. Я избегал Магистра, как заразы, пока меня не перевели в другое место.

Да, это он. «Зачем?» Будь я Творцом или Прародителем, подобный сверхвопрос имел бы для меня смысл, теперь же я признавал правоту Шатана и его наставников. Сейчас 1946 год, весна, с войной покончено, нас, поляков, более двадцати миллионов, в Европе дела сложились так, а не иначе, весь мир находится на определенных ступенях развития цивилизации. Факты, факты, данные нам в ощущение, объективные. И к черту пана Магистра. Я это еще как следует продумаю. А ребенок? Пусть решает Ганка.

Разумеется, она приняла решение, полагая, что и я желаю того же самого.

— Ромек, в бреду ты беспрестанно упоминал Катажину. Скажи, между вами, действительно все покончено? Иначе это ставило бы меня в глупое положение, сам понимаешь. Все‑таки она — первая.

Я успокоил ее, заверив, что горячечному бреду нельзя придавать значения. Несколько дней мы были по — детски счастливы, даже разговаривали тише и мягче, хотя ее нежности казались мне смешными и нудными. Я уже собирался выйти на работу, когда к нам нагрянул «Юзеф». Этот визит, а тем более его предложение о том, чтобы я перешел в партийный аппарат, явились для меня полнейшей неожиданностью.

— Я принимаю комитет, и мне нужны люди, а положение дьявольски сложное, сами понимаете. Впереди референдум, потом выборы, район здесь тяжелый. Заранее предупреждаю: никаких чудес не будет. После выборов посмотрим, а для начала предлагаю заняться пропагандой. С деньжатами у нас слабовато, в зарплате потеряете, наверняка это вас ударит по карману, но, надеюсь, вы считаете себя коммунистом?

— Хотел бы им быть, но такое дело мне не по плечу! Вам нужен человек всесторонне подкованный, с хорошо подвешенным языком, знающий марксизм.

— Вздор. Ведь я знаю вас. И понимаю. Горлопанов у нас хватает. Не для того я вас агитирую, чтобы вы ездили по повятам и языком болтали. Мне нужен, так сказать, человек, твердый и хороший организатор. Не возражайте, дорогой, не возражайте, это ни к чему не приведет. Пуль вы не боитесь, район знаете, народ вас любит.

— Но я возобновил учебу…

— Учеба подождет. Сейчас, Лютак, действительно не время для этого. Разве вы не понимаете, как стоит вопрос? Или — или. Поэтому так тяжело.

Давил на меня этим «тяжело» и «трудно», пока я не согласился.

На следующий день было воскресенье, впервые я вышел с Ганкой в город и, обойдя бульвары, направился к Рынку. Как обычно, в эту пору воскресного дня у Мариацкого костела стояла большая толпа верующих, а изнутри доносилось мелодичное гудение органной музыки, которая внезапно изменила ритм и перешла в гимн «Боже, спаси Польшу». Люди пели, пели и в костеле и на площади, как‑то нарочито громко и отчетливо. Молодежь, сгрудившаяся у входа, выводила строфу за строфой, так что даже под сводами Сукенниц я еще слышал: «…Благоволи свободную отчизну нам вернуть, о господи».

В майском прозрачном воздухе трепетали на фронтоне здания комитета красные флажки, охранник, прислонясь к косяку, грелся на солнце. В огромном вестибюле нас обдало холодом. Мы должны были подождать, пока окончится заседание бюро в квартире Шимона, но она оказалась запертой, мы устроились в библиотеке, окна которой выходили на Рынок, и стали просматривать журналы.

Вдруг меня насторожило нечто необычное — в мирном хоре отголосков воскресного утра я почувствовал что‑то чужеродное и тревожное еще до того, как подскочил к окну и глянул вниз. От костела и из боковой улицы двигалась толпа, явно к комитету, и я понял, что с враждебными намерениями, ибо сквозь красные флажки, трепетавшие на балконе, увидел задранные вверх головы, обращенные к нашим окнам лица молодых людей.

— Идут отбирать мою картошку, — сказал я вроде бы иронически. — Ганка, отодвинься от окна — сейчас полетят камни, выйди отсюда.

В пустынном здании раздались крики и топот ног по лестнице, голос Шимона ворвался в комнату, пронзительный, как скрип ножа по стеклу, потом отозвался «Юзеф» — Корбацкий:

— Спокойно! Спокойно! Закрыть двери и не провоцировать. Привет, Лютак, вот видите, я был прав. Приятный выдался денек, верно?

Толпа уже прихлынула к дверям здания, дубасила в них, выкрикивала, скандируя, фамилию вождя оппозиции, поднимала руки с растопыренными в виде буквы «V» пальцами, пела «Присягу»[15]. «Мы защитим родной порог, долой, долой! Да здравствует, да здравствует, да здравствует!.. Пусть нам поможет бог, пусть нам поможет бог, долой!»

Второй раз я оказался лицом к лицу с толпой, только тогда она была, хоть тихая и молчаливая, но близкая. Холодная волна спокойствия пробежала по телу, когда я распахивал огромное окно на балкон и когда крики и воздетые кулаки словно обрушились на меня. Тысячи полторы. Красивая девчушка среди ребят в пыльниках. Они держат руки в карманах. Что означают растопыренные пальцы, знак «V»? У соседнего особняка — там советская комендатура — солдат поливает из шланга мостовую, держа палец у наконечника, чтобы разбрызгивалась вода. Перед ратушей пусто. Тысячи полторы. А в других местах? Ведь все это организовали, сразу видно.

Наблюдать было некогда. Шимон схватил меня за руку, и, прежде чем я успел понять, чего он хочет, увлек на лестницу, и подтолкнул к дверям. В руке у него был плоский пистолет, калибр 0,9, который он на бегу снял с предохранителя, а затем приказал открыть парадное. У нас — двое охранников с винтовками, милиционер или кто‑то в этом роде с автоматом. По ту сторону — словно витраж, сотни непокрытых голов, овалы запрокинутых лиц.

— Расходитесь, расходитесь! — крикнул Шимон. — Не дайте себя обмануть политиканам! Ступайте по домам, учиться! Позор фашистам, расходитесь!

Первые ряды присмирели, но те, что стояли дальше, ничего не видели, ничего не слышали, упоенные безнаказанностью, буйством, боящиеся замолчать. Откуда‑то подбегали новые люди, подталкивали толпу к зданию. Шимон рванулся на тротуар, я за ним.

Тут грохнул выстрел, Шимон завертелся, присел на корточки, перебросил пистолет в левую руку и выстрелил.

— Не стрелять! — крикнул я охране. — Не стрелять! — Поднял Шимона и втащил в парадное, которое захлопнули за нами, хоть я и предупреждал, что вый ду снова. Какой‑то парнишка выскочил из дежурки, вопя, что надо открыть огонь, пока не поздно.

— Стреляйте в бандитов, товарищи, иначе нас здесь перебьют!

Искаженное в истерике лицо, белый отложной воротник рубашки. Я узнал его: наш юный агитатор.

— Огонь! Дайте мне автомат! — кричал он, вцепившись в плечо военного.

Я отбросил его к стене, заткнул рот. Ганка перевязывала руку Шимону, который отказывался уходить из вестибюля.

— Секретарь говорит, что такое творится не только здесь. В город вошли войска.

Я круто повернулся и побежал по лестнице в другое крыло здания, где был выход на боковую улицу. Наткнулся на группу студентов, обступивших лысого мужчину в зеленом пальто. На секунду остановился и увидел рядом с собой юнца и Шатана.

— Ребята, что вы делаете, кому служите? — начал Шатан. — Против кого? Против кого идете? Хотите, чтобы кровь полилась, разве мало ее пролито, гражданской войны хотите?

— Войска идут на Рынок! — крикнул юнец. — Русские танки!

Выхватил из кармана пистолетик калибра 0,7 и выстрелил в воздух. Студенты бросились к толпе, стоявшей перед зданием, вопя, что русские и УБ убивают людей. Лысый остался один, и тут я узнал его. Это был Дына. И он узнал меня, ибо вдруг пустился наутек вниз по улице.

— Держи его! — закричал я, бросаясь вдогонку вместе с Шатаном. Но бежать не смог, весь расслабленный и вялый. Меня обогнал наш юнец. Шатан бежал еще с минуту, пока не достиг бульвара. Раздались выстрелы — один, второй, третий, четвертый… Дына припал к дереву, на мгновение ствол его заслонил, но я видел, как он соскальзывает на траву. С другой стороны бульвара приближались патрули войск безопасности и грохотал танк. Внезапно я понял, что юнец только разыгрывал истерику, что он хотел, хотел, чтобы началось кровопролитие. И что оно вполне возможно. Не дожидаясь, пока патруль подберет Дыну, я повернул назад в надежде, что как‑нибудь удастся предотвратить столкновение, еще не зная, как. Корбацкий — «Юзеф»… остановить танки… выйти к людям… Ничего, что они тоже вооружены. Я позвал Шатана. Он не отвечал, и тогда я подбежал к нему, чтобы захватить его с собой в комитет. Михал стоял, прислонившись к стене, бледный от боли.