Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй

На берегу собралась небольшая толпа, взрослые и дети махали руками, когда мы отплывали.

XI

До места назначения мы добрались без происшествий. Козак уже дожидался с вагонами, хотел тотчас же приступить к перегрузке, чтобы успеть прицепить вагоны к специальному поезду, который с весьма ценным грузом должен был завтра покинуть город.

— Подумайте, три вагона со святыми апостолами, пульман с американскими офицерами, охрана — десять солдат, вместе ехать будет безопасней.

Я остановил солдат корпуса безопасности, которые приехали за пленными, и упросил их подождать до утра. Двоих они оставили на месте, поэтому нам никого не пришлось отряжать в охрану. Работали все — они, мы и нанятые рабочие, — пока последняя картофелина не очутилась в Еагоне. Только тогда я почувствовал боль в груди и нестерпимую жажду. Пронизы — ваемый резкой, колющей болью, уже на станции, пропахшей махорочным дымом, я недоуменно рассматривал в зеркале свое покрасневшее лицо и тени под глазами.

— Вы больны, Лютак, — сказал инженер Козак. — Лишь бы это не было воспалением легких. Я раздобуду вам какие‑нибудь таблетки, но тут необходим врач.

Прежде чем пришел из города доктор, меня уложили в вагоне охраны на мягком диване, укрыли одеялами и напоили чаем с коньяком. Поэтому я не видел акта передачи пленных. Слышал только доносившиеся с перрона английские и немецкие слова, раздраженный голос Шатана и объяснения переводчика. Нападение. Покушение. Один раненый. Хотят затопить продовольствие. Гитлеровцы. Мне было холодно, я лязгал зубами и дрожал. Когда доктор достал шприц и Шатан перевернул меня на живот, я увидел распростертого на ящике Вебера и его голые, залатанные ягодицы, потом тело Катажины, серое, как стена тюремной камеры, и еще — лицо сестры из Красного Креста. Мне казалось, что я слышу незнакомый голос, который произносит:

— Не хочу сейчас болеть, не хочу.

Кто‑то начал меня укачивать, воспаленными глазами я видел лишь пролетавшие над головой ослепительно сверкающие прямоугольники. Я сосал какую‑то кислятину. Болен, болен, простудился, запрятали меня куда‑то, но я не чувствую запаха картофеля и реки. Даже запаха реки не чувствую. Это, наверное, поезд. Вагоны со святынями.

— Кася, держись! — крикнул я. — Это ерунда, совершеннейшая ерунда!

До места я доехал почти без сознания. Меня разбудил военный оркестр, звуки польского и американского гимнов, барабанная дробь. В купе было пусто, за окном смутно вырисовывались флаги, и больше ничего. Потом послышался голос Ганки, но мне показалось, что это наваждение, и я не открыл глаз. Надо, однако, что‑то сделать, обязательно что‑то сделать, чтобы не поддаться болезни, иначе придут и впрыснут яд. Я здоров, я крепок, достаточно встать, распрямиться, сделать несколько шагов. Почему я не встаю?

Проклятые ноги, проклятые руки, почему они не слушаются? Aufstehen! Aufstehen!

Как будто я наболтал с три короба, вызывал какого‑то Вебера и утешал Катажину, обещая ей огромное количество теплой воды для мытья. Рассказывали, что бредил я «очень некрасиво». Тяжелое воспаление легких, температура — сорок.

Отлеживался дома, Ганку отпустили с работы, и она не отходила от меня круглые сутки. Появлялись какие‑то врачи, делали уколы, измеряли температуру, выслушивали легкие и сердце, а я поддался болезни. Все‑таки поддался. Хотя кризис уже миновал, вялость мыслей и мускулов не проходила, как будто все внутри было поражено. Якобы даже плакал, когда Ганка подсовывала под меня судно. Потом все сделалось настолько безразличным, что я уже ни на что не реагировал.

Однажды я увидел в комнате Ганку и Катажину, обе сидели, слегка наклонившись вперед и закрыв лицо руками.

— Ты пришла со мной проститься? — прошептал я. — Тебе сказали, что я подыхаю?

— Нет. Ганка хотела, чтобы я пришла. Тебе лучше, правда? «

— Да. По крайней мере, так мне кажется. Что же это я хотел тебе сказать?

Боже, как лениво шевелятся мысли. Вот именно, что же я хотел сказать Катажине, наверняка нечто важное, только что? Задать вопрос. Вопрос? Все равно не имеет значения.

— Я все время был дома? — спросил я у Ганки, а когда она подтвердила, взглянул на Катажину. Та встала, подошла к окну.

— Не говори столько, ты еще слаб, — сказала Ганка. — Хочешь чаю? Катажина принесла настоящий. Я заварила.

Она поила меня с ложечки, тревожно заглядывая в глаза.

— На заводе все в порядке, Ромек. О тебе постоянно справляются. Шатан звонит каждый день.

— Как это «звонит»?

— Нам поставили телефон. Есть еще много новостей, но не все сразу.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Вскоре я уже мог подняться и настаивал, чтобы она рассказала обо всем, что произошло за время моей поездки и болезни, самому же ничего не пришлось описывать: она до мельчайших подробностей знала наши перипетии на западе.

— Я знаю все, — говорила Ганка. — Даже о той бабе в каморке. Ведь ты бредил, болтал, вот я и догадалась. Мог бы и пересилить себя. С немкой?

— Она была в лагере, понимаешь, в общем, это странная история, очень, очень странная.

— Вы всегда так говорите. Что здесь странного? Попросту нашкодил, а теперь приплетаешь к этому «странную историю».

— Мы условились, что будем друзьями, Ганя, а ты ведешь себя как ревнивая жена, просто смешно.

— Не очень‑то смешно, но оставим это. А о ревности не болтай. Разве не я привела Катажину? Встретила ее на улице, остановила и пригласила, хотя видела, что у нее руки дрожат и глаза горят, когда говорю о тебе. Ты слушаешь? Итак, новости: я разговаривала с «Юзефом», Корбацким, он очень тобой интересовался, ну и решено, что после референдума тебя переведут на новую должность, с повышением. Не рад?

— Откровенно говоря, не очень. Я полюбил завод или, может, просто привык, не знаю. А еще что?

— Лясовского перевели в Варшаву, теперь вместо него Посьвята, но он постоянно сидит в горах. Там ужасно. С каждым днем все хуже. И наконец еще одно: я беременна.

Она смотрела мне прямо в глаза, последнюю новость сообщила с явным трудом и, не дожидаясь ответа, добавила:

— От тебя зависит, как решишь, так и будет. Лучше всего — подумай спокойно, в таких делах спешить не следует.

Об этом я никогда не думал, не горел желанием стать отцом, напротив, с какой‑то, возможно, жестокой рассудительностью говорил себе: зачем? Никто не плодит детей ради них самих, а только для себя, для собственного удовольствия, утехи или обретения «опоры» на склоне лет, если, разумеется, речь идет о сознательном решении, а не о случайном результате обычного порыва страстей. Ребенок. Создать новое существо, целый мир только для того, чтобы удовлетворить инстинкт? А может, для того, чтобы, как говорят, иметь цель в жизни? Я не принадлежал к религиозным людям, ведь только они находят ответ на наивные вопросы, вроде: «Зачем?», «Почему?». Но какой все‑таки смысл в продлении рода человеческого? Здорово придумано, не правда ли? Выполнение долга перед обществом, государством, нацией? Пожалуй, только немцы при Гитлере плодили детей во имя такого понимания своего долга. Так что же? Я ненормальный, не желаю продолжить свое существование в лице последующих поколений, не принимаю во внимание того факта, что нельзя поступать так, как… собственно, как? А Ганка, она сама? Конечно, инстинкт материнства, естественное стремление, женское счастье. Сказать «нет»? По какому праву? Пусть будет так, как она хочет, это в первую очередь ее дело.

Я не мог разобраться с этим вопросом до конца, хотя и пытался спокойно его обдумать. Чувствовалось, что к моим мыслям примешиваются чьи‑то чужие, и успокоился лишь тогда, когда выловил в памяти образ человека в белом халате, Магистра философии. Это было Там. У меня настолько хватило смелости, что как‑то я спросил его, зачем он взялся за Гнусную Работу. Его ответ прозвучал так, словно был давно заготовлен впрок и продуман:

— Ты первый спрашиваешь, хотя этот вопрос у всех в глазах, если их не затемняет ненависть и страх. Поскольку смелые меня забавляют, я кое‑что тебе скажу. Почаще спрашивай «Зачем?» и поймешь меня. Только и всего. Нет, я не рехнулся, Гнусной Работой — действительно смешное название, полагаю, что это отзвук первобытных представлений, согласно которым названия существуют сами по себе, — Гнусной Работой, следовательно, я занимаюсь, как ты знаешь, уже второй год. Приблизительно две тысячи. Стольких я убил.

— Говорят, гораздо больше.

— Не имеет значения. Цифры — скверное изобретение. Однако вернемся к нашей теме. Тут витает в воздухе этот вопрос: «Зачем?» Тут я его себе до тех пор задавал, пока не понял. Ни за чем. Ясно? Ни за чем. Ни для чего. Я живу, на свет не просился, никто из нас не просился. Зачем? Ведь я умру, наверняка умру. Если у меня есть дети, их ждет такая же участь. Собственно, нас всех, все человечество, весь земной шар. Только через биллионы лет? Это отнюдь не утешение, а лишь довод, что созидание цивилизации — лишено смысла. Все сплошная бессмыслица, даже стремление пострадать или уклониться от страданий. Люди говорят, даже те, кого приводят ко мне на обработку, что желали бы еще перед смертью что‑то увидеть, получить, пережить, осуществить. К чему? Зачем, если ничего не возьмут с собой, когда я кончу Гнусную Работу? Страдаешь или нет — это, в сущности, все равно. Так что ж такого страшного я делаю, лишь сокращая бессмыслицу?