Чистота - Эндрю Миллер

– Месье инженер, не так ли?

У двери стоит стул. Жан-Батист роняет на него свой пакет. И пакет начинает разворачиваться, будто в нем спряталось какое-то живое существо.

– Я хочу получить назад мой старый кафтан, – говорит Жан-Батист. – Тот, что был на мне, когда я приходил к вам с Сен-Меаром.

Шарве глядит на своего помощника, потом на инженера.

– Ваш старый кафтан? Но он уже продан, месье. Насколько я помню, господину, также занятому портняжным делом. Верно я говорю, Седрик?

Помощник подтверждает.

Жан-Батист кивает, его глаза медленно скользят по магазину. На одном из деревянных манекенов (переносной торс на деревянной подставке) он видит хорошо скроенный черный шерстяной костюм. Он подходит ближе, щупает ткань, прикидывает, подойдет ли размер.

– Тогда этот. Этот годится.

– В этом, – говорит Шарве таким тоном, словно объясняет ребенку очень простую вещь, причем ребенку не умному, а глупому, – вы будете выглядеть как женевский пастор. Он выставлен здесь, только чтобы показать клиентам разнообразие наших стилей. Огромное разнообразие, как вы понимаете. Но вам, месье, он никак не…

– А вот это, – говорит Жан-Батист, расстегивая пальто и показывая кусок зеленого шелка, – мне больше не нужно.

Шарве делает странное движение – вытягивает шею, точно взнузданный конь, и начинает часто моргать.

– Однако, месье, насколько я помню, он вам очень нравился, когда вы его впервые надели.

– Вы помните?

Вопрос вполне искренний.

– Вы желали быть более á la mode.

– Более современным?

– Именно. Вы сами… разве не помните?

– Я помню, что был пьян. Помню, что мне льстили.

– Все равно это прекрасный кафтан.

– Но мне он больше не нужен. И еще я принес вам шлафрок, – добавляет Жан-Батист. – И все остальное. Вон там. На стуле.

Шарве с помощником глядят на стул, на пакет: из бумаги высовывается язычок красной ткани.

На Жан-Батиста примеряют черный кафтан. Кое-где подогнули, кое-где забрали – и кафтан сел на редкость удачно, да и цвет сразу же показался Жан-Батисту таким успокаивающим. Хотя он теперь и вправду похож на женевского пастора. Шарве предоставляет помощнику закончить работу, а сам становится рядом, сложив на груди руки. Время от времени он с отвращением смотрит на изуродованный череп инженера.

– Этот кафтан, – наконец говорит он, – может, и прост, но не дешев. А тот, что вы принесли, изрядно изношен, на рукаве, как я вижу, пятна. Жировые, если не ошибаюсь. Жировые или еще похуже. Мне придется продать его со скидкой. Значительной…

– Тот мой старый кафтан, – отвечает Жан-Батист, осторожно забираясь в свой редингот и застегивая его, – который вы продали господину, занимающемуся портняжным делом, стоил дороже, чем весь ваш магазин. Это я помню точно.

Жан-Батист глядит на Шарве, пока тот не отворачивается. Потом идет к двери. Помощник торопится ему открыть. Просто в силу привычки.

В кармане редингота лежит ключ от кладбища, от двери с Рю-о-Фэр. Сунув руки в карман, он сжимает ключ и идет через рынок. Задумывается, не голоден ли он – сегодня, когда едва рассвело, он съел на завтрак только суп, да и то это был, по рекомендации доктора, пустой бульон. Он приостанавливается у входа в рыбные ряды. Рынок кажется ему каким-то иным, поражает чем-то новым, однако он не может сказать, чем именно. Выглядит все, как раньше, – те же прилавки, те же краснолицые торговцы с обветренными пальцами, те же хриплые выкрики, та же грязь. Он заходит в рыбные ряды, останавливается в пятнах тени среди луж, переливающихся рыбьей чешуей, и глубоко вдыхает. В носу появляется ощущение прохлады, сырости, но только не того, что можно назвать запахом или вонью. Значит, и обоняние тоже пропало! Впрочем, он, по крайней мере, может рассказать об этом доктору Гильотену, не опасаясь последствий…

И вот он уже на Рю-о-Фэр, где над кладбищенской стеной вьется коричневый дым и его ждет до сих пор не затертая надпись, выведенная черной краской: «Толстяк-король и шлюха-королева, берегитесь! Кайло копает такую яму, что в ней можно похоронить весь Версаль!»

Читает он или вспоминает? У него нет уверенности. Но он точно знает, и здесь сомнений быть не может, что, когда он впервые увидел эти слова, она была там, почти на том самом месте, где сейчас стоит он. В руке у нее была булочка, кусок которой она ему протянула, а он выхватил его, как какая-то большая неуклюжая птица, большая желтоглазая чайка. И потом в галерее, когда он собирался сделать выговор Арману, обвинить его во фривольности, в подрыве своего авторитета, тот сам начал обвинять инженера, сказал, что Жан-Батиста волнует только его карьера, что его политические взгляды – это взгляды человека, не умеющего «делать выводы».

Понял ли он, что имел в виду Арман? У него не было времени как следует над этим поразмыслить. Сначала эта история с трубками для рабочих, потом появление на кладбище пьяных Лекёра и Армана. Эти и тысячи других поводов для беспокойства. И все же, да, он хорошо понял органиста. Почувствовал справедливость упрека. И обиделся…

Открывается дверь кладбища. Человек – жилистый с длинной светло-русой бородой, которая выглядит гораздо моложе и живее, чем лицо, не котором она растет, – выходит на улицу. Завидев инженера, человек замирает и напряженно глядит на него.

– Блок? – произносит Жан-Батист, делая шаг навстречу. – Блок?

Блок кивает. У него под мышкой два свернутых мешка – хлебные, судя по мучной пыли.

– Тебя послали за покупками?

Блок снова кивает.

– Жанна послала?

– Да.

– Ты уже выздоровел?

– Да.

Секунду они сморят друг на друга, и в их лицах мелькает признание общего для обоих опыта – распада и не слишком уверенного восстановления. Затем, чуть задев друг друга плечами, они расходятся.

На кладбище, неподалеку от северной стены, рабочие стоят у ямы. Восьмая общая могила? Девятая? Первым Жан-Батиста замечает горняк, укладывающий в костяную кучу тазовую кость, коричневую, как гриб, и забитую землей. Он останавливается и выпрямляется (насколько может выпрямиться шахтер). Лекёр смотрит туда же, куда и горняк, радостно вскрикивает и несется к Жан-Батисту, произнося что-то так быстро и сумбурно, что кажется, будто слова набегают одно на другое. Не слезы ли у него на глазах? Наверное, от дыма. Просто попал дым.

Шахтеры, работающие на поверхности, смотрят на инженера во все глаза. Один из них произносит какое-то слово, уронив его, словно камешек, тем, что внизу. Жан-Батист здоровается со всеми. Ему не составляет труда вспомнить их имена. Агаст, Эвербу, Клое, Пондт, Ян Билоо, Жак Хофт, Луи Сэн, Элей Винтер… Он им рад, удивлен, насколько искренне он рад видеть их снова. Просит продолжать работу. Они продолжают.

– Нам не удалось, – говорит Лекёр Жан-Батисту так, чтобы его больше никто не слышал, – сделать столько, сколько хотелось бы. На этой неделе мы выкопали две могилы… – Он показывает места, где велись работы. – И закончили бы эту, если бы не обрушилась стена. К счастью, у рабочих был перерыв. Я даже боялся, как бы кладбищенская стена тоже не рухнула.

– А ты использовал… деревянные… бревна… бревна, которые держат стены?

– Шахтную крепь? Да вот надеялся, что не понадобится. Все время было довольно сухо. Разумеется, это моя ошибка. Я сожалею.

– Теперь это уже неважно. Можно укрепить стену землей. Засыпать ее по наклонной плоскости и поставить крепь как полагается.

– Да, – соглашается Лекёр, – так будет лучше всего.

– Рабочие уже пообедали?

– Несколько часов назад. Сейчас, по-моему, уже четвертый час.

– Я не сообразил.

– Tempus fugit[15], – весело говорит Лекёр. В уголках его рта белеют еле заметные корочки. Обветренные губы воспалены. – Ты совсем поправился?

– Мне сказали, что у меня крепкий череп, – отвечает Жан-Батист. – А ты?

– Поправился ли я?

– Ты нормально себя чувствуешь?

– О, у меня отменное здоровье. Мы, Лекёры, люди редкой породы, – смеется он. – Полагаю, я мог бы завалить медведя. Будь в том надобность.

– А слона?

– Слона?

– Почему-то пришло в голову. Слона. Не знаю, с чего вдруг. Мы когда-нибудь говорили с тобой о слонах?

– Не припомню…

– Впрочем, неважно.

Почти час Жан-Батист руководит работами, стоя на зимней траве, затем, когда конечности начинают слегка дрожать, он, извинившись, уходит в домик пономаря.

Жанна стоит у стола и, налегая всем телом на нож, нарезает твердую копченую колбасу. Арман устроился на стуле Манетти с нотной книгой в руках – большие кремовые страницы, черные нотные станы, тысячи пляшущих ноток. Он сосредоточенно хмурится, наигрывая пальцами мелодию на собственных коленях. Поднимает взгляд на Жан-Батиста, улыбается.

– Ну и ну, – говорит он. – Ну и ну.

– Вам лучше присесть, – советует Жанна, отложив нож и выдвинув из-под стола табурет.

Жан-Батист тяжело опускается на него, на миг зажмуривает глаза, потом медленно снимает шляпу.