Чистота - Эндрю Миллер

– Одежда, – говорит она. – Книги.

– Книги?

– А вы думали, я не умею читать?

– Нет. Я так не думал.

– Мне бы хотелось иметь больше книг. Хороших изданий. А не этих по пятнадцать су, которые разваливаются в руках, стоит только раскрыть.

– Да, – соглашается он. – Не этих.

– И еще театр. Я так давно не была в театре.

– Театр, – говорит он. – Мне бы тоже хотелось пойти в театр.

Некоторое время они оба молчат, успокоенные. Даже на улице наступило временное затишье – кругом ни души. Весьма вероятно, думает Жан-Батист, из одного из этих окон за ними наблюдает сейчас какой-нибудь сосед, знающий, кто они такие. Но инженеру решительно все равно.

– Это вы? – спрашивает она, повернувшись и глядя наискосок через улицу на ставни галантерейщика, где черной краской выведены слова – очередная угроза господина Кайло сильным мира сего. На сей раз говорится о печальной участи, ждущей коменданта Бастилии. Надпись появилась неделю назад, и ее до сих пор не замазали.

– Ты знаешь мое имя, – говорит он.

– Я знаю оба, – говорит она и впервые открыто улыбается ему.

Глава 8

Она не дает ему окончательного ответа. Ей надо подумать. Это важное решение. Она подумает и пошлет ему весточку. И он, полагает она, тоже должен как следует разобраться в своих желаниях. На самом ли деле ему хочется того, что он ей предложил. Действительно ли хочется.

Почти неделю Жан-Батист пребывает в состоянии ужасной неопределенности. На пятый день – пятую ночь – он точно знает, что ничего не произойдет. Это природное чутье, внезапное озарение. Ничего не произойдет, не может произойти. Вероятно, с полдюжины мужчин каждую неделю предлагают ей жить с ними – это те мужчины, у которых к вожделению примешивается что-то более нежное, то, чему не место в той профессии, которую она избрала. Она же женщина бесчувственная и не может быть другой: этот вывод подсказывает разум. Бесчувственная и опустошенная. Или, наоборот, добрая, бесконечно добрая и не переедет к нему ради его же блага. Для такого, как он, образованного, имеющего профессию, кому пристало стремление преуспеть и возвыситься, – для такого человека связаться с женщиной подобного сорта означало бы обречь себя на публичное осмеяние и бесчестье. Аристократ вроде графа С. мог бы так поступить или же, напротив, человек незначительный, который уже добился всего, чего мог, и, утратив доброе имя, потеряет не так уж и много. Но для него – не знатного и не униженного – такой поступок невозможен. И она это понимает. А потому за счет собственного благополучия решает спасти его от его же глупости.

Ему хочется с кем-нибудь поговорить. Он никогда еще не казался себе таким чужаком, словно его жизнь превратилась в комнату, где все знакомые вещи заменены на подделки. Поговорить с Арманом? Но Арман слишком импульсивен, начнет слишком пылко выступать за или против, слишком явно над ним насмехаться. Гильотен? Гильотен его выслушает и, имея богатый жизненный опыт, посмотрит на это дело широко. Широко, но с медицинской точки зрения? Весьма вероятно. Возможно, это и будет правильный взгляд. Жан-Батист нездоров! Нездоров и не похож на самого себя, он не такой, каким должен быть.

Теплым утром он находит доктора в лаборатории – тот сидит на табурете, полируя череп кого-то из усопших сирот. При виде столь унылого предмета, поблескивающего в руке у доктора, сама мысль о задушевном разговоре разом улетучивается из головы инженера. Вместо этого они говорят о костях черепа – лобной, теменной и затылочной. О том, что у младенцев и детей различные черепные кости еще не соединены накрепко между собой, и насколько это важно при рождении, когда череп подвергается огромному давлению, проходя по родовым путям.

– Они идеальны, – говорит доктор, передавая череп Жан-Батисту. – Не раскалываются, как дыни. Не разбиваются, как стеклянные шары.

Он встает, чтобы осмотреть рану инженера, осторожно раздвигает отросшие волосы и объявляет, что доволен состоянием шрама.

– У вас до сих пор нет никаких осложнений, кроме головных болей? – спрашивает он.

– Я… – начинает Жан-Батист, но потом пожимает плечами, – такой, как вы видите. И я был бы рад, если бы мы наконец договорились об оплате. Ваша доброта требует вознаграждения. Я все никак не могу отблагодарить вас как подобает.

Доктор лишь отмахивается.

– Если, конечно, мой дорогой инженер, вы не передумали завещать мне вашу замечательную голову.

В сгустившихся сумерках Жан-Батист возвращается с кладбища, но вдруг, до этого скрытый тенью кладбищенской стены, вперед выступает мальчик и останавливается поперек дороги. Это немой, который помогал переносить сундук в ту ночь, когда инженер вселялся в дом Моннаров. Мальчик протягивает руку, и сначала Жан-Батисту кажется, что он что-то хочет, что он научился просить милостыню, но в руке мальчика что-то лежит, это сложенный квадратиком листок бумаги. Если выйти на середину улицы, будет достаточно света, чтобы прочитать записку. Она очень короткая: «Я приду, если вы не передумали».

Ему нечем написать ответ. Он спрашивает:

– Ты умеешь объясняться знаками? Можешь показать так, чтобы тебя поняли?

Мальчик кивает.

– Тогда иди к той женщине, что дала тебе записку. Скажи, чтобы приходила завтра. В три часа дня. А теперь покажи, как ты это передашь.

Мальчик показывает. Как будто все абсолютно ясно. Он дает немому монетку.

– Иди, – велит он. – И найди ее сегодня же.

Глава 9

По пути к дому и потом, поднимаясь вверх по лестнице к себе в комнату, он чувствует себя самым счастливым человеком в Париже. Свечу он не зажигает – сидит на кровати в прохладной полутьме, словно скрытый в пурпурной сердцевине цветка. Как все просто! И какие же мы все безумцы, когда превращаем свою жизнь в муку! Как будто хотим быть несчастными или боимся, что исполнение желаний разорвет нас на части! Но тут же – привычный рефлекс – он принимается исследовать свои чувства, называть их составляющие, стараться понять, что за механизм у этой новой радости, потом ложится на кровать, тихонько смеясь, и так, смеясь, почти засыпает, но вдруг снова садится, выпрямившись, в постели, и вновь все представляется ему сомнительным. Что именно она хотела сказать этой запиской? Не было ли там двусмысленности? Может, он не так ее понял, он, для кого слова стали такими ненадежными слугами? А потом еще послал с ответом немого, хотя, будь Жан-Батист капельку разумнее и терпеливее, можно было привести мальчишку в дом и написать все ясно и понятно!

Он встает, меряет шагами свое небольшое жилище, останавливается у двери, смотрит на комнату, в которой теперь все предметы различимы лишь по их слабым очертаниям, и понимает, что если Элоиза придет завтра (но почему именно в три часа?), они никак не смогут здесь находиться, жить здесь, провести вместе хотя бы одну ночь.

Он крадучись спускается по лестнице, минует дверь столовой, зажигает свечу у стола в холле и возвращается – перепрыгивая через ступеньку – на второй этаж. Остановившись у комнаты Зигетты, ловит себя на том, что начал было прислушиваться под дверью, шепотом сам себя ругает и, открыв дверь, входит в комнату.

Он не был тут с того вечера, когда приходил взглянуть, как выглядят забывшие себя девицы, и обнаружил и девицу, и комнату в полнейшем беспорядке. Сейчас комната более или менее прибрана, в застоявшемся воздухе, правда, немного чувствуется сырость, но это дело поправимое. Он поднимает свечу, осматривает крашеный гардероб, камин, туалетный столик с овальным зеркалом (в котором теперь мерцает огонек его свечи), кровать, достаточно широкую, чтобы там поместились двое. Остался ли тут запах Зигетты? Он не знает, не чувствует. Подходит к окну, еще не закрытому ставнями, открывает его, ощущает, как вечерний воздух обдувает пальцы. Приступ сомнений уже миновал, а вместе с ним и головокружение, и чудесные минуты пронзительной радости. Он голоден. Ужасно голоден. Он спускается вниз к ужину. Моннары уже закончили есть суп, но супница еще на столе. Пришла пора сказать им, мадам и месье, каковы его планы и кто завтра – если знаки немого мальчика будут поняты правильно – поселится у них в доме. Ложкой заливая суп в рот, он пытается найти какой-нибудь изящный и убедительный способ выразить эту мысль, но, не успев заговорить, неожиданно начинает смеяться. Суп тоненьким коричневым ручейком стекает с губ назад в тарелку. Он вытирает рот, откашливается. Просит прощения.

Первые утренние лучи. Он надевает черный кафтан и идет разыскивать Мари, которую в конце концов обнаруживает в кухне. Та стоит, нагнувшись, у кухонного стола и держит в зубах кусочек вареного мяса – чтобы кот подпрыгнул и схватил.

– Мы играем, – объясняет она.

Жан-Батист кивает и спрашивает, не могла бы она собрать все вещи Зигетты, всех ее фарфоровых пастушек, все любительские акварельки, ракушки, раскрашенные наперстки, расписные веера и прочее и перенести из ее комнаты в его, где все это за ненадобностью можно покамест удобно сложить.