Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга - Павел Рудич

Похоже, что и все остальные: врачи нашей больницы, больные, администрация и руководство облздравотдела – придерживались такого же мнения. И в самом деле – Кац легко разбирался в самых запутанных диагностических случаях, умел организовать работу и стремительно и счастливо оперировал.

Оперировал он некрасиво. Манипулировал грубовато, спешил, гемостаз проводил не тщательно, и в рану постоянно подкравливало. Словом, неэстетичное это было зрелище – операции в исполнении Каца! Но больные – выздоравливали. Послеоперационный период протекал у них удивительно легко. Осложнений – не бывало.

Оборвалось все внезапно. Кац умер. Многие объясняли его смерть тем, что Кац бросил пить и почти год обходился без спиртного.

«Не мог он смотреть на все наше говно трезвыми глазами», – объясняли доброхоты.

Anamnesis vitae

Это сейчас я – нейрохирург, а начинал как хирург весьма общий в большой районной больнице. Свою первую резекцию желудка я делал более четырех часов. Этот мой пациент чудесным образом выжил, исцелился и вскоре умер: в пьяном виде он выпал из окна своей квартиры. Я как раз дежурил, и тут звонит травматолог из приемного покоя и говорит:

– Тут вашего бывшего больного привезли. Живот посмотрите. Как бы внутрибрюшное кровотечение не пропустить.

На каталке – тот самый больной, которого я подверг резекции. Исковерканный, окровавленный. Но в сознании. Говорить не может: в груди у него клокочет и кровавые пузыри на губах. При этом смотрит на меня восторженно и с уверенностью в том, что я-то его точно спасу. Не впервой, мол.

Встреча в ночном магазине

Интересно, дали ли Сталинскую премию художнику, написавшему этикетку «Московской особой водки»? Не за эту, с сусальным золотом и кособоким шрифтом, а за ту, бело-зеленую с черными буквами. Дали, наверно, но – секретную, как академику Сахарову за водородную бомбу.

Взял литр «Русского леса». Обидно, конечно, что эта водка – немецкая, но как пьется!

Опухшая от бессонницы кассирша говорит:

– Когда ж вы, мужчина, уже напьетесь?! Как она в вас только лезет…

В самом деле: я сам в себе не помещаюсь, а тут еще такое… Ладно! Блевану за углом – откроются скрытые резервы. Отпуск – имею право. Хотя – при чем тут отпуск?

И тут берет меня за локоть женщина лет сорока в роскошной шубе…

Мы – страна соболей, куниц и водки… Ну и нефти чуть-чуть.

А что имеем? Водка из Германии. Бензин – дорожает. Вот эта шуба, что на тетке, к бабке не ходи – шита в Греции. Зачем, собственно, грекам шубы? Грекам подобают туники и сандалии на босу ногу. И пить вино на берегу Эгейского моря. Глотнет грек вина из фиала, съест виноградину, засмеется, умоется морской водой… Поэтому они все – Аристофаны и Эпикуры. А посади этого Эпикура на берег нашей речки Говнотечки!

Замнем для ясности…

Женщина эта, в греческой шубе, мне и говорит:

– П. К.! Вы меня помните?

Я себя плохо помню по утрам…

– Извините, – говорю, – не помню…

– Наташу К. помните? Я ее мама.

Конечно, я помню Наташу К.!

Вот выздоровевших больных – никогда не помню. Ну выздоровел и выздоровел. Для этого к нам и поступал.

Умерших помню всегда. Наташа К. – умерла.

Мне ее оперировать ох как не хотелось!

Я тогда совсем недавно приехал в этот среднерусский город по направлению родного министерства. Поручили мне открыть в одной из больниц нейрохирургическое отделение.

– Поезжайте-поезжайте, – сказал мне медицинский чин, ныне посаженный за мошенничество. – Откроете там отделение, наладите года за три работу. Вам же самому это интересно! Я же вижу! А мы со своей стороны вам поможем – квартира, особые условия оплаты, премии…

Поехал. Стали открывать отделение: ремонт, перепланировка, закупки операционных столов, инструментария, коек, обучение персонала… От кровотечения из язвы желудка чуть не помер.

А когда все деньги, выделенные под это дело, были тщательно разворованы, мне сказали:

– Всё! С понедельника работаете как полноценное отделение! Приказ подписан.

И тут же привезли эту Наташу К. – умирающую девочку четырех лет от роду. Ее доблестно и безуспешно лечили детские неврологи церебролизином пополам с ноотропилом. И только когда девочка стала умирать, неврологи сделали МРТ головного мозга, нашли опухоль мозжечка и, сказав «Надо же!», направили с глаз долой к новоприобретенным нейрохирургам в лице меня и трех раздолбаев, еще полгода назад работавших травматологами и хирургами.

Наташа умирала. Опухоль занимала оба полушария мозжечка и деформировала ствол головного мозга. Куда-то ее переправлять – не довезем. Паллиативного варианта не было – поздно.

С другой стороны – опухолей таких я оперировал немало. Взяли Наташку на стол и с помощью нашего очень еще несовершенного набора инструментов и без должной оптики – удалили опухоль. Мой ныне покойный Первый Заведующий говаривал: «Если умеешь и очень надо – то и перочинным ножом прооперируешь!»

После операции девочка резко пошла на поправку: еще и швы не сняли, а она уже свободно ходила, головные боли – исчезли. Хорошо лопала, набирала вес и улыбалась при виде докторов. У детей всегда так: если операция удачна и по делу сделана, то улучшения идут очень быстро. (И так же быстро, лавинообразно наступают ухудшения среди, казалось бы, полного благополучия.)

Но нет счастья в жизни, а в нейрохирургии его еще меньше: опухоль оказалась медуллобластомой. Это, чаще всего, не диагноз, а приговор.

Каждый раз, прооперировав такого ребенка, пытаемся донести до мамаш, что дело худо. Объясняем, что надо будет проводить многократные облучения, химиотерапию, и все это только для того, чтобы продлить ребенку жизнь.

Рано или поздно (всегда – рано!) наступает смерть. Но мамаши, видя волшебные улучшения в состоянии ребенка после операции, пребывают в эйфории и такие вести воспринимают плохо. Они полны надежд и планов. Часто – дурацких: возят детей в Египет и Крым «позагорать», поят витуридом[33], БАДами «Тянь-Ши» и так далее.

Выписали мы Наташу и направили на лучевую терапию. Через день звонят мне из этой самой терапии и возмущенно выговаривают в трубку:

– Вы с какой целью направили к нам ребенка после удаления раковой опухоли головного мозга?

– ???!!!

Ну не бывает «рака мозга»!

Взял машину, поехал к этим «специалистам». Встречает меня заведующая этими лучами: этакая Жизель в полупрозрачном, как ночнушка, медицинском халате. На шейке с голубой жилкой – какие-то кружева.

«Жизель» мне говорит:

– Как мы должны это облучать? Вы себе представляете?

Памятуя, что человек я здесь новый, не матерюсь ни разу, а вежливо говорю:

– Призовите своих физиков. Они проведут расчеты, напишут программу, рассчитают дозы… Всё как обычно…

– Что это вдруг – физики! Мы их ставки сами разрабатываем. Вы лучше нарисуйте нам крест на голове. Туда и будем облучать…

– Как это – «нарисовать»?

– Да хоть зеленкой!

Направили мы Наташу на облучение в Москву. После всех этапов терапии производила она впечатление совершенно здорового ребенка. Только правый глаз слегка косил. Какое-то время мы наблюдали за Наташей, а потом родители перестали привозить ее в назначенное для осмотра время.

Ровно через два года после операции ее по «санитарной авиации» доставили к нам из районного городка, где она и жила. Помочь ей было уже невозможно: кома, нарушение дыхания. При томографии нашли рецидивирующую опухоль, бо́льших, чем до операции, размеров и без четких границ. Смысла в повторном вмешательстве – не было. Поместили ее в реанимацию. А через два дня ночью позвонил мне домой реаниматолог:

– Наташа К. – умерла. Мы ее вывезли в коридор, а мать похитила труп! Отец на легковушке ждал их у больницы. Погрузились и уехали. Это охрана нам сообщила. Что же нам теперь к каждому трупу часового ставить? Вы это, как их найдете, скажите, чтобы простыни вернули… Две. А то сестра-хозяйка меня со свету сживет.

И вот в три часа ночи, в круглосуточном супермаркете, с литровой бутылкой водки в корзине, я встречаю маму умершей шесть лет назад Наташи.

– Вы уж извините меня, что тогда забрала Наташу без вашего ведома. Сама не понимала, что творила. Сейчас я думаю, что не надо было ее в больницу везти. Умерла бы дома, рядом с папой и мамой. А то реанимация… Ужас! Меня пустили туда один раз ночью. Ее там и не видно было за трубками, проводами, аппаратами. На глазах – мокрые марлевые шарики. Спрашиваю: «Зачем?» Говорят, чтобы глаза не высыхали… Уж так я жалею, что обратились к вам тогда!

Знаете, я очень рада, что мы ее забрали. Я в машине ее одела в обычную одежду, причесала. Всю дорогу разговаривала с ней… Почему-то сейчас на сердце легче делается, когда вспоминаю ту дорогу.

Нас километров за пятьдесят от дома гаишник остановил. Решил, что Витя (это мой муж, помните?) пьяный. Потом Наташу увидел, спросил, куда ехать, сел в свою машину, включил мигалку, и мы так за ним до дома потихоньку и добрались. А мог ведь и задержать. Шутка ли – труп в машине. Документов о смерти – нет. Есть ведь хорошие люди!