Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга - Павел Рудич

– И зачем ей нейрохирург?

– Жалуется на утренние головные боли, рвоту на высоте этих болей. Хотя похоже, что рвоту вызывает искусственно. На осмотре нейрохирургом настаивает сама. Грозилась пойти к начмеду или главному, если вы ее не осмотрите. Может, ей МРТ сделать?

– На томографе душа не видна. Давайте историю.

Листаю историю. В anamnesis vitae еще и три непонятные полостные операции. Надо будет уточнить, зачем ей резали живот. Осмотр гинекологом: хронический двухсторонний аднексит[38]. Рекомендовано обследование на ИППП[39]. Во букет! Сколько же ей лет? Смотрю на титульный лист истории болезни. Читаю фамилию, имя и отчество…

И мне делается невыносимо жарко, и одновременно начинает знобить. Встал, открыл окно. Волна холодного воздуха смела со столов бумаги, дверь в ординаторскую с грохотом распахнулась…

– Вы с ума сошли, П. К.!!! – заорала Кубышка.

Закрываю окно. Собираем бумаги. Кубышка ворчит:

– Спать надо больше и по бабам не шастать. Не мальчик уже. Что – плохо стало? Давление?

Говорю:

– Все нормально. Душно у вас, как в террариуме. В какой она палате лежит?

Эту женщину я знаю с детства, с шестого класса. Ближе к Новому году появилась в нашей школе беленькая голубоглазая девочка Лена. Как в новенькую в нее тут же все стали влюбляться. Но настойчивее других был я. Начались эти сладкие детские страдания: записки, многочасовые провожания из школы, ссоры, примирения, ревность.

Вскоре все к нашим отношениям привыкли, и в том, что наши судьбы связаны навсегда, мало кто сомневался.

Незадолго до разлуки мы, уже выпускной класс, поехали на Новый год в Прибалтику. Что-то там не заладилось с программой поездки, и мы большую часть времени провели в Таллине.

Новогодний, волшебный Таллин был засыпан снегом. Отбившись от остальных, мы с Леной бродили по Вышгороду, ездили в Кадриорг, часами сидели в совершенно несоветских таллинских кафе, где ликер Vana Tallinn подавали в крошечных рюмках, а кофе был необыкновенно ароматным. За окнами падал снег. Пахло хвоей и мандаринами. Маленький оркестрик играл незнакомую нам музыку. Беленькую Лену эстонцы принимали за свою и огорчались, когда она обращалась к ним на русском языке. Как же хороша она была! Так и осталась для меня эта девочка синонимом чистого снега и новогодних чудес.

Отец Лены был военным. Вскоре после этой нашей поездки его перевели в другой военный округ, и семья Лены уехала из нашего города. Мы долго переписывались, пытались встретиться. Встретиться было не суждено. Постепенно и очень не скоро я стал Лену забывать. Но даже сейчас, в новогодние праздники, в снегопад и почему-то когда ссорюсь с женою, я ее вспоминаю.

Ничего в этой узловатой женщине не осталось от прежней Лены.

Я ушел из неврологии, поднялся в отделение нейрохирургии. В ординаторской Липкин распекал за что-то медсестру.

Я сунул ему в руки историю Лены:

– Сходи, посмотри эту больную в неврологии. У меня уже времени нет.

– Хорошо. Тут вас Андрей разыскивал. Он поднял в реанимацию из приемного больного в эпистатусе. Мы его оперировали три года назад – опухоль головного мозга. Может быть – рецидив?

Я пошел в реанимацию.

Когда, часа через три, я вернулся в отделение, Липкин доложил:

– Больную посмотрел. Нашего там – ничего нет. Ее выписали. А вот это она вам передала.

С любопытством посматривая на меня, Липкин сунул мне в руку сложенный пополам тетрадный листок. Знакомым почерком там было написано:

«Испугался? Ты всегда был трусоват, красавчик. Прощай».

Anamnesis vitae

К нам в приемный покой привезли старушку. Мы ее госпитализируем. Старушку раздевают и все вещи сдают на склад.

Медсестра говорит (как обычно зычным, хорошо поставленным голосом):

– Бабушка! Деньги, ценности есть?

Испуганная бабуля:

– Ой! А сколько надо-то?

Фотография старика

I

Вроде бы совсем недавно, ну вот только вчера, был я молод и ничего еще из этого тревожного возраста не забыл, но понятнее и ближе мне не молодые, а старики.

Старики в больнице всегда одиноки. Если же их и навещают дети, то лучше бы они этого не делали! После таких «детских неожиданностей» у больных стариков зашкаливает давление, частит пульс и уже никакой феназепам с реланиумом вдогонку не справляются с их тоскливой бессонницей.

Визиты детишек к больным родителям в больницу почти всегда демонстративны и надрывно истеричны: вот, мол, мы какие, не то что некоторые! Ну и что, что первый раз за месяц!? К тебе, тетка, вообще никто никогда не придет! Да я за маму ро́дную, кого хочешь урою! Почему это сестра делает укол при нас и не в маске, и туда ли и то ли, что надо, она колет в попу нашей маме (папе)?! Так и ждешь, что сейчас начнут рвать рубаху на груди или бюстгальтер на грудях. Полетят клочки по закоулочкам!

Забота о родителях обычно реализуется через агрессию по отношению к врачам, сестрам. Детишкам жизненно необходимо найти тех, кто заботится об их родителях еще меньше, чем они сами. А медики для этого – самая подходящая мишень! Все то, что дети сами недодали родителям в течение жизни, они требуют от врачей и сестер срочно сейчас, пока предок не отчалил в мир иной.

II

Старенькие родители ухаживают за своими взрослыми больными детьми безропотно и неуклонно. Чаще всего они просто живут в больнице у постели сорокалетнего с гаком сына или пятидесятилетней непутевой дочери с опухолью гипофиза. Так вот сидит у нас в пятой палате чистенькая седая женщина. Ее больной сын скоро умрет. Можно было бы, конечно, выписать его для этого умирания домой, но у кого рука поднимется?

И вот пришла эта Полина Федоровна ко мне в кабинет. Говорит:

– П. К.! Беда у меня случилась. Утром пошла в магазин на углу что-нибудь для Саши купить… Я, знаете ли, покупаю там кефир и творог: у них всегда есть свежее. Надо только на даты на упаковке смотреть.

Возвращаюсь в больницу, а меня охрана не пускает! Говорят, что с сегодняшнего дня на пропуске должна быть круглая печать! А у меня – треугольная. Не сочтите за труд, выпишите мне новый пропуск с правильной печатью! Старый я вам сейчас отдам…

Старушка принялась рыться в объемном портмоне. И тут, в пластиковом кармашке этого портмоне, там, где обычно мамочки носят фото своих детей, я увидел фотографию деда, лысого и морщинистого.

«Вот беда, – думаю. – Сын умирает. Муж – умер. Останется Полина Федоровна одна-одинешенька в бесприютной нашей стране».

– А вы бы, Полина Федоровна, покупали продукты в нашем, больничном магазинчике. Там еще и киоски со всякой выпечкой есть, и кафе… Зачем же вам в такую даль ходить!

– Ну что вы, П. К.! В больничных киосках все так дорого! Да и нетрудно мне пока еще до магазина пройтись. Какая ни есть, а прогулка… Такой у вас в больнице воздух тяжелый!

И сейчас же в кабинет постучали. Дверь приоткрылась, и этот самый умерший, по моему мнению, дед глянул с порога и проговорил страшным шепотом:

– Поля! Ты скоро? А то тут у меня неприятность…

Мы с Полиной Федоровной вышли из кабинета. Фотографический дед стоял, держа в руке на отлете литровый пакет с кефиром. Из пакета тонкой струйкой тек свежий кисломолочный продукт. Санитарка Женя уже бежала к нему из противоположного конца коридора с рычанием и со шваброй наперевес.

Полина Федоровна моментально, как фокусник из воздуха, извлекла полиэтиленовый пакетик и поместила туда дырявый кефир. Течь была ликвидирована. Затем старушка взяла под руку своего мужа и стала ласково выговаривать:

– Ну что ж ты, Павлик! Нельзя тебя ни на минуту оставить! Какой же ты после этого аккуратист?!

Единые в своем горе, грустные, побрели они, как раненый Тянитолкай, прочь в палату к своему сыну. И так мне тяжело вдруг стало. Даже не знаю, от чего. Вроде бы насмотрелся я уже на все и ко всему привык. Может быть, от того, что никто не станет хранить мое фото в прозрачном кармашке потертого портмоне.

Anamnesis vitae

В справочном бюро больницы.

– Женщина! Сколько вам можно говорить?! Ваш муж три дня как умер, а вы ему все передачи носите! Как «где?». В морге! Нет, в морге передачи не принимают.

Как пройти в морг? Значит, так: выйдете от нас и сразу – направо. Идете до одноэтажной развалюхи. На ней написано «Кухня». Обходите ее и тут же, сразу за помойкой, – еще одна развалина с закрашенными окнами. Вот это морг. Не перепутайте.

Нет! Никого в морге благодарить не надо. Там платить надо. За что и сколько – скажут.

Что значит «Уже платила»? За операцию? Ну так ведь вашему мужу операцию сделали? Сделали. Значит, деньги – отработали.

Говорите «Умер от операции, так, может, деньги вернут, чтоб на похороны и поминки хватило»? Насмешили, ей-богу!

И не от операции он умер. Вы ведь сами говорите, что умер на третий день. Вот если бы умер в течение суток после операции, тогда да… Было бы о чем говорить. И то не вернули бы ничего. Можете мне поверить. Насмотрелась я здесь!