Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

– Брось. Так сразу ни он на приступ не пойдёт, ни она отбивать атаки не примется, – негромко сказал Хельм. – Порядочные оба аж досмерти. Невеста ведь – сакральный статус. До самой первой ночи должна быть не нарушена – ребенок, зачатый девой, именно это и значит.

Интересно, как тут сватовство проходит и обручение… Что то не верилось мне в здешнюю патриархальность.

– Я думаю, отцу дадут обсудить эти вопросы с дочерью, – наконец ответил я с некоторым нажимом.

Оба мы знали, что Хельм всегда пытался до меня донести: лишь то становится твоим по праву, на что ты это право заявляешь. Ни Бет, ни Мария, ни теперь Абсаль не видели от меня ничего, кроме уклонений от ожидаемого. Даже мой сын произошёл скорее по воле высших сил.

– Ты как, Анди, пить или там есть не желаешь? – спросил он в ответ. – Я пока тоже. Подзаточить мой цвайхандер, что ли, – он пока всем хорош, но лишняя ласка еще никому не мешала.

Обнажил свой меч, что стоял у стены, достал из заплечного мешка точило и принялся оглаживать лезвия по очереди.

Мы, сумры, ничего не делаем зря. Всякое лыко в строку, ни один намёк не напрасен, и любое деяние ведёт за собой десяток последствий.

Только я один здесь понимал, что старинный палаческий меч откован из «живого железа», то есть такого, которому принесли жертву. Причем не однажды: мастер резал себе руку и лил свою кровь в расплав, когда слиток, заготовку для клинка, проковывали, супруга мастера или другая женщина из его семьи должна была брызнуть на нее молоком из грудей, остроту же проверяли на разбойнике, пленнике или казнимом. Такой меч продолжал насыщаться всю дальнейшую жизнь, пока не преодолевал некий опасный предел…

И, как не однажды намекал Хельмут, этот предел был давно пройден.

– Они похожи, – проговорил мой друг сквозь яростный визг точильного камня. – Лейтэ и Дженгиль. Это сходство – самое главное в парне. Бьюсь о заклад – таким его предок сотворил.

– А-а, – промямлил я безразлично. На самом деле тут как раз и началось самое интересное.

– Устал я, – внезапно проговорил Хельм. – Ты не сменишь? Такая работа тебе легко должна даваться.

Я перенял у него из рук оба предмета и коснулся одни другого. Священнодействие…

Вот именно.

Доуходзи знал, что ради сохранения своего рода отваживается на невозможное, и действовал из чувства противоречия, причем интуиция у него была буквально гениальная. В качестве дитяти Сумерек его правнук был безнадёжен. От того зла, что причиняло ему открытое солнце, не находилось уже никакого лекарства.

– И тогда он совершил двойное кощунство, – говорил со мной Хельм через стального посредника. – Скрестил золото сначала с деревом из Вечных и лишь потом – с такими крошечными плотскими существами. Да, бактериями. Есть такие, что едят гниющее дерево, есть те, что выделяют металл. И есть – что внедряются в чужую оболочку, поскольку не имеют своей, и задают свой ритм иным существам. Вирусы командуют клеткам, мельчайшие создания объединяются в колонию, и если их подружить с хозяином, они начинают работать в нем: не на пагубу, а на благо. Мёртвый металл – не одно только золото, вовсе нет – подчиняется живому и начинает с ним сотрудничать. Оттого не происходит отторжения ничего инородного.

– Золото? – спросил я вслух. – Почему?

– Ты же видел, на что этот Дженгиль похож. А, почему Доуходзи взял самое драгоценное? Я тебе сейчас уже ответил. Добавлю: ни окислов наружи, ни ржави изнутри, самое мягкое и пластичное. Прокатать можно до толщины нервного волокна.

И постепенно заменить это волокно качественно другим материалом, развивал я в себе тему. Материалом, по некоей причине проводящим импульсы на порядок быстрее, чем обе его составляющие. Это произойдет само по себе, едва начавшись. Потом последуют замены тех внутренних органов, что уже достаточно износились. Потом приживление того, что называется датчиками информации, – ибо даже с прибавлением оживших металлов натуральные глаза, зубы, обонятельные сенсоры и голосовые связки и барабанные перепонки не удовлетворяют ни отца, ни сына. Оттого и светятся они живой сталью, и вибрируют, как виолончельная струна… а что еще?

Я подбирал слова кое-как, стремясь вывести из себя наружу эти поразительные вещи, чтобы разглядеть со стороны.

– И потом растёт, вернее, жутко усложняется мозг, верно? А это и без того был гений.

– Может быть, да, а может – и нет, – пробурчал Хельм себе под нос. Что-то он частенько стал изрекать двусмыслицы, подумал я. Он тем временем продолжал, будто от нечего делать:

– Ты точи, Анди, точи. Зря дед Доуходзи призвал иные силы. Вот, к примеру, уголь и нефть – плоть и кровь земли, камни – кость, а то, что вкраплено в них, – вовсе инородные тела. Почти как метеориты.

– Хотел бы я знать, что мы теперь имеем.

– А ты представь. Вещий сон к себе призови, что ли. На пустой желудок способней всего внутреннее кино смотреть. Ладно, хорош!

Он отобрал у меня Лейтэ и вложил в ножны.

– Выпить что ли, когда хозяева не кормят… – я искоса поглядел на Хельма, потом на его рюкзак, в котором всю дорогу призывно булькало.

– Ладно уж, попрошайка, налью я тебе чашку из термоса с подогревом, – ответил он. Достал сосуд, отвинтил колпачок и наполнил примерно на треть.

– Пей давай. Не касторка, но хорошо мысли прочищает.

Как все его зелья, это было странным: маслянистое, горьковато-сладкое и с чётким запахом гнилых фруктов.

Я осушил до донца, кажется, даже облизал, памятуя Хельмутову скупость, и грузно упал на вовремя пододвинутый матрас.

И, разумеется, увидел наркотически-сюрный сон.

В нем я смотрел на себя со стороны.

А находился я в нелюбимой с детства картине Пукирёва «Неравный брак». Очевидно, в качестве жениха, этакой изрядно постаревшей гориллы в черном фраке с белой манишкой. Предпочел бы оказаться тем красавцем резонёром на заднем плане, в котором живописец отобразил сразу себя и отвергнутого ухажёра. Ну что же поделать – играть надо теми картами, что сдают…

Итак, благостно настроенная, но под одеждой вся как есть волосатая обезьяна ведёт вод венец фарфоровую куклу в белом атласе, парче и кружевах. Все окрестные рожи светятся удовлетворением. Вижу их я по-прежнему, только снова чувствую себя в другой шкуре. Вернее, в другом платье.

Вот, кстати. Я давно заметил, что платье невесты – самое живое и волнующее на этой картине. Изысканные переливы цвета и рисунка, холодный узор валансьенов, жемчужная чистота груди и чела.

Нет, погодите, чела вообще не видно. И большей части лика. Ибо вместо фаты головка брачующейся закрыта, как шлемом, светлыми волосами. Они веером расходятся от странных круглых завитков, в которые обратились ушные раковины, закрывают и их – а дальше спускаются сзади до кружевного декольте, спереди – почти до подбородка. Только и видно, что маленький, как бы припухший рот под венцом, парящим в руках кого-то невидимого.

Кто невеста? Не Беттина: та была чуть потемней. Не рыжеволосая Мари. Не Абсаль – отчего-то я вздыхаю с облегчением.

Вот нас и повенчали. Я, определенно в качестве молодого супруга, беру с подушки и надеваю на тонкий палец новобрачной кольцо, слегка путаюсь, потому что оба они почти одинаковы по размеру. Мне тактично помогают, потом дрожащая ручка в лайковой перчатке проделывает со мной ту же операцию – и вот мы оба связаны живым золотом на веки вечные… Странно, до этого я видел всё со всех сторон, будто птица, что заблудилась и мечется в тесном пространстве храма. А теперь темнота обступает нас троих: меня, мою жену и священника.

В знак любви и верности мы должны обменяться поцелуями – но разве это возможно, когда нет лиц? Встречаются влажные рты – какой мерзкий вкус, очень знакомый, маслянистый и сладковатый! Он пронзает меня от губ до низа живота и застывает там, как комок тягучей смолы.

И начинается что-то совсем уже запредельное.

В пароксизме страсти разрушаю прихотливо уложенные локоны, разбрасываю по худым плечам. Грубо, так, что наземь осыпается жемчуг, рву драгоценное платье, обнажая стройные предплечья и длинные ключицы, крошечные розоватые пятна вместо сосков, плоский живот и мужское естество, что почти соприкасается с моим. Скрещение шпаг – так это называется. Слияние: конец к гарде, гарда вплоть с другим клинком. Слепящая радость духа и плоти.

Дженгиль с печальной и торжествующей улыбкой встречает мой полубезумный взгляд и вбирает в себя. И Доуходзи в горбатой ризе даёт нам, совершенно нагим, последнее благословение…

Я очнулся на руках верного Хельмута и первым делом попытался выплюнуть из себя мерзость.

– Снова твои штучки, да? – промычал я сквозь стиснутый рот.

– Сам ведь напросился. Скажешь, не так?

Ну натуральное же для этой сволочи дело – таскать с собой всякие сновидческие смеси и подсовывать их под любым сто́ящим предлогом. Как это я не учёл!

Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску – прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.