Простая милость - Уильям Кент Крюгер

— Ступай точно по нашим следам, — сказал я Джейку.

Он пошел. Я следовал за ним, стараясь смести с песка любые признаки того, что мы здесь побывали.

13

Потом мы с Джейком работали во дворе у деда, а когда вернулись домой, позвонил Дэнни О’Киф и спросил, не хотим ли мы прийти к нему в гости и поиграть в «Риск». Там был еще один паренек по имени Ли Келли — в общем-то, он был вполне нормальный, только зубы никогда не чистил, поэтому изо рта у него всегда несло какой-то кислой капустой. Вопреки обыкновению играли не в подвале, а в столовой. В «Риске» Джейк всегда действовал осмотрительно — сразу занимал Австралию, громоздил войска в Индонезии, и поэтому на его континент мог покушаться лишь полный дурак. В этот раз таковым оказался я. Распределив свои силы по Азии, я решил прорвать оборону Джейка. Попытка провалилась, и следующим ходом Джейк разгромил меня, после чего отошел в свое австралийское убежище. Следом Дэнни и Ли напали на меня из Америки и Африки, и менее чем через полчаса я выбыл из игры, а Джейк забрал все мои карточки. Я как всегда поспешил и небрежно распорядился ресурсами, считая, что умение гораздо важнее, нежели численность сил, особенно в глупой настольной игре.

Я еще послонялся поблизости, наблюдая за другими игроками, а потом спросил у Дэнни, можно ли мне взять из холодильника виноградного «Нихай». Достав бутылочку газировки, я услышал из подвала трансляцию бейсбольного матча с участием «Близнецов» и направился туда. Подвал в доме О’Кифов был отделан темными деревянными панелями. Там стоял диван, несколько журнальных столиков, как будто переделанных из старых колес, парочка ламп с выцветшими абажурами, на которых были изображены полуголые девицы — одна из причин, по которым нам нравилось играть в «Риск» и другие игры именно в подвале. На диване сидел дедушка Дэнни и смотрел бейсбол. Он был тщательно причесан и одет в чистую клетчатую рубашку, брюки свободного кроя и мокасины. Выглядел он совсем не так, как в тот день, когда я увидел его возле мертвеца.

Когда я спустился, он отвел взгляд от экрана и сказал:

— «Близнецы» продувают.

Его темные глаза смотрели безучастно, и мне стало понятно: он меня не узнал.

— Какой иннинг? — спросил я.

Одиннадцатый заканчивается. Если не случится чуда, все кончено.

Он отхлебнул пива «Брандт» из банки, которую держал в руке. Он явно не возражал против моего присутствия, прервавшего его уединение.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Фрэнк Драм.

— Драм. — Он отхлебнул еще пива. — Что это за фамилия? Звучит, как индейская.

— Шотландская.

Он кивнул, но тут Киллебрю выбил хоум-ран, и дедушка Дэнни сразу позабыл обо мне.

Я подождал, пока пройдет волнение на стадионе, а потом спросил:

— Что вы сделали с фотографией?

— С фотографией? — Он покосился на меня.

— С той, которую мы нашли на покойнике.

— Какая тебе разница?

— Мне просто любопытно. Когда его хоронили, никто не знал его имени. Я подумал, что фотография могла бы помочь.

Он поставил пиво на пол.

— Ты кому-нибудь говорил об этом? И обо мне?

— Нет, сэр.

— Почему?

— Не знаю.

— Думаешь, я имею отношение к его смерти?

— Нет.

Он уставился на меня. Я стоял перед ним, и газировка нагревалась у меня в руке. Наконец он спросил:

— Отдать тебе фотографию?

— Наверное.

— Что ты с ней сделаешь? В полицию отнесешь?

— Наверное.

— А когда у тебя спросят, где ты ее взял, что ты ответишь?

— Скажу, что нашел. Под эстакадой.

— Тебе же нельзя туда ходить?

— Мне можно.

— Дэнни говорит другое.

Я понял, что Дэнни докладывает деду обо всех моих действиях. По спине у меня забегали мурашки.

— Слышал, вы сидели в тюрьме, — сказал я.

— Кто тебе сказал?

— Просто слышал. Это правда?

— Отчасти.

— А в целом?

— Ты слышал, почему я туда угодил?

— Нет.

— В этом-то и суть.

— В чем?

— Wo iyokihi.

— Что это означает?

— Это означает ответственность. На нас, сиу, возложена ответственность, чтобы прошлое не искажалось той ложью, которую белые рассказывают друг другу и пытаются навязать нам. Ты знаешь про войну, которую сиу вели здесь против белых в шестьдесят втором?

— Конечно. Ваши напали на Нью-Бремен и поубивали кучу переселенцев.

— А ты знаешь, почему?

Честно говоря, я не знал. Я лишь предполагал, что индейцы всегда занимались чем-нибудь подобным, но вслух этого не высказал.

— Наш народ голодал, — сказал Редстоун. — Белые вторглись на наши земли, выкашивали наши луга, чтобы кормить свою скотину, рубили наши деревья, чтобы строить себе дома, отстреливали нашу дичь. Наш урожай погиб, а зима выдалась лютая. Мы просили у белых пищи, положенной нам по договору, который мы с ними подписали. Знаешь, что они сказали нашему голодавшему народу? Они сказали: «Пусть едят траву». И мы боролись. Боролись за еду. Боролись, потому что они нарушили обещания. Боролись, потому что не хотели жить под пятой у белых. Тот, кто сказал нам есть траву, был убит, и наши воины набили ему рот травой. Но дело было обречено — у белых были и солдаты, и пушки, и деньги, и газеты, которые твердили сплошную ложь. Наконец наш народ лишился всего и был выслан из этих мест. Тридцать девять наших воинов было повешено, а белые смотрели и радовались.

Я не знал, чему верить. Когда в школе нам рассказывали об этом восстании, события излагались совсем иначе, но я всегда был готов сбросить со счетов все, чем нас пичкали в классе. Школу я никогда не любил, а учителя никогда не любили меня, и многие из них говорили, что я задаю слишком много вопросов, причем в непочтительной манере. Родительские собрания