Умри, старушка! - Сергей Сакин (Спайкер)

У нас недалеко, видела — есть магазин «Вай-нах». Прикинь, в Грозном бы открыли магазин с названием типа «Русич»?! Чтобы с ним стало через час после открытия вывески?! А у нас — все можно, всем насрать!..Неужели это говорю я? И почему у меня дрожит голос?! Давно, целую Вселенную назад, летом… Когда мы только познакомились, я говорил что-то похожее, я пытался ей ОБЪЯС НИТЬ. И, по-моему, она все понимала. Но все равно это было не то, не вся (!) правда. Я не мог ей объяснить это. ЭТО — было табу, табу для самого себя. Тема, закрытая в сознании на замок, и ключ утоплен.

Что я говорю сейчас (что-то повторяю, что-то говорю впервые даже самому себе) — это случающиеся у меня с недавних пор (только рядом с ней) словесные поносы. Что я говорю сейчас — это откровенно истеричный монолог. Но и еще кое-что. Тогда — я пытался объяснить для нее. Теперь — говорю (признаюсь) себе.

Во мне открываются потайные шлюзы и наружу течет то, что… Не знаю, как сказать. Точно, как вода из шлюзовых ворот. Только вода — словно болотная, застоявшаяся, старая, пахнущая гнилью. И болью. Я говорю — и разматывается клубок. Запутанный клубок, мешанина всех страстей моей души. Все то, что вырастили во мне демоны разрушения. Или саморазрушения? Да, да! Вот сейчас, в сию секунду — глядя на нее, глаза в глаза, и держась за ее руку — приходит ясность. Мой путь — дорога в никуда, тупик. Ненависть не приводит к добру, она вообще ни к чему не приводит. Только к смерти. (Только, кажется, я это и раньше знал.) Разматывается клубок — я Тесей, бродящий в потемках лабиринта своей души, открывающий, освещающий, чистящий все закоулки. Она — Ариадна. Все то, чем я жил последние 10 (Боги, неужели так много?!! Да, 10, не меньше) лет. Десять годов жизни. Почти половина. Почти половина прожита вхолостую, ради того, чтобы кормить и ублажать темных существ, гнездящихся в моей голове. Демонов ненависти. Она гладит меня по руке, а я говорю и говорю.

— Раньше, давно еще, я сравнивал себя с камнем, отколовшимся от скалы и прыгающим вниз по горе, все быстрее и быстрее. Я иногда останавливался, и мне становилось худо: я озирался, не в силах сообразить, что творится вокруг. Среди моих друзей все меньше и меньше оставалось людей, все больше — оборотней-волкодлаков. И сам — смотришь в зеркало и видишь, как исчезают, растворяются человеческие черты, и из глаз смотрит Зверь. Смотришь внутрь, а там то же самое. Когда я еще оглядывался, когда еще занимался этими самокопаниями, вдруг становилось страшно. Страшно оттого, что теряешь все человеческое, все пожирает Ненависть. Идем на Акцию, и вдруг колени начинают трястись от страха, и сердце — вот-вот выскочит из груди. Оттого, что вокруг себя не видишь людей, только волки. И сам такой же.

Но потом… Знаешь, потом я понял, что быть волком — лучше, чем бараном. Лучше, чем быком, точнее — волом в ярме. Быть волком — это даже почетно. Ведь волки — венец творения, я — как Алекс де Ланчи — чувствовал, что тот, кто наверху, смотрит на меня и доволен мною, И главное, самое главное — пусть я тощий («Ты не тощий, — возражает она. — Ты очень крепкий» — «Ага, прямо дубовый», — это уже я), но я могу защитить себя и того, кто мне дорог. Могу пырнуть ножом, ткнуть окурок в глаз, разбить колено, искалечив навсегда. Не остается жалости, этот порог гуманизма уже преодолен. Это очень приятное чувство — всесилия, уверенности. Я могу защитить близких — от ментов, от чурбанов — от всех этих упырей, присылаемых Системой.

(Она это не произносит вслух, но я читаю это в ее глазах. Читаю то, что только что промелькнуло во мне: у Волков не может быть близких).

Быть Волком — лучше, чем быдлом. А быть человеком — на кой это надо, когда вокруг таковых экземпляров не водится.

Она сидит на полу около моих ног, держит меня за руку. Мой ангел. Мой любимый человек. Все-таки такие бывают не только в книжках Лондона Джека. От нее — свет, у нее крылья — белее снега. Мой ангел, мой любимый человек.

Я продолжаю говорить — как будто заскорузлые, пропитавшиеся гноем тряпки отстают от ран (ран не тела, но души). Эти бинты и раны под ними — как майка, найденная Чапаем в бане, на себе самом. Я так привык к волчьему оскалу, что забыл, какие ощущения вызывает чистая кожа. Как дышит лицо, с которого снята маска. Человеческое лицо.

— Знаешь, у меня никогда не было подруги. Вот такой, как жена. (Как ты.) В роли людей, которым ничего нельзя объяснить, и приходится мириться с их нелюбовью и непониманием к тебе — в этом смысле мне матери и отца хватало выше крыши. Заметь — а ведь у нас неплохие отношения с ними, мы друг друга любим… Просто они не в состоянии поверить в то, что есть еще какая-то идея по жизни… вера(?) во что-то еще кроме того, что если можешь, то делай карьеру. И этим жизнь ДОЛЖНА ограничиваться. А ведь если я скажу такое им в лицо, они охренеют не меньше нашего, начнут (мама уж точно) говорить типа: «Что-ты-что-ты, ничего подобного, просто ты же уже не малолетка…» — и пошло, поехало! И чиксы, то есть девушки, которые вот у меня появлялись, были подолгу (- Ты же сказал, что у тебя никого не было?! — Ну, да, не было. Не было после того, как…), с ними рано или поздно начиналось… То есть даже если никто ниче не говорил… только я сам стал замечать, что вот эта привязанность… она становится зависимостью. То есть я уже зависел от кого-то. И эта зависимость — она… Она как наркотик, забирает все твои силы, всю твою жизнь. Но не сразу, НЕ заметно… а по чуть-чуть, исподтишка. И в один прекрасный момент — ХЛОП! И ты обнаруживаешь, что ты уже целиком, со всем своим ливером принадлежишь бабе (Я обнаружил, что я со всем своим ливером принадлежу ЕЙ). И ведь она… (Ты любил ее? — Да…)… она классная чикса была. Но вот я жил с ней, жил. И обабился. Я стал ее рабом, и от этого сам стал бабой. И один раз случилось такое…

— Скажи мне, прошу тебя, скажи.

— В общем, я однажды не смог ее защитить.

— Да нет, не так все страшно. Но она почувствовала, что я стал тряпкой. И бросила меня. И даже в голову ей не пришло, ЧЬЯ это вина. А ведь я долго-долго старался, из кожи вон лез, чтобы быть таким, как ей нравилось. И стал, блядь… БЛЯДЬ!!! Блядъ… Мягким и пушистым. Слышала, да? — «Говно тоже мягкое»… Я возненавидел себя…

Голос… мой голос дрожит все сильнее. Тьма, темная тьма октября пытается протиснуться в окно, плющит о кристалл стекла свою морду. Я вижу свое отражение: искривленный рот, расплывшееся лицо.

— Это ты… из-за нее «ноу вумен — ноу край» на руке наколол? Я еще удивилась, ты же рэг-гей ненавидишь. (Я? Ненавижу рэггей? Да, это так. Но когда-то я любил эту музыку. Давно, в прошлой жизни я любил рэггей, и солнце, и лето).

— Неееа, — ее смешной вопрос дал мне передышку, дал продохнуть, вытолкнуть из груди горький воздух. Она специально так сказала. Я все про нее знаю. — Это еще раньше было…

БЛЯДЫ!! Блядь… Бот опять! Я же зарекался себе, я же столько раз наступал на эти грабли! И сколько раз видел, как наступают другие! Я давно ушел из тех краев и брожу по другим тропинкам… И вот опять… БАЦ! По лбу! Я хнычу, как маленький бэбик, но меня несет и несет, и я никак не могу себя заткнуть…

— Ты у меня самый сильный.

— Спасибо тебе. Спасибо… только… только ты не видела, каким жалким лохом я выглядел тогда…

— Не надо, про это не рассказывай!

— Я с тех пор боялся. Я ходил по улицам, ездил в метро, работал, путешествовал, пил, дрался, трахался.

— Я ЖИЛ И БОЯЛСЯ. И все и вся ненавидел. И первым — себя.

— Ты боялся расслабиться? Не хотел, чтобы тебя снова застали врасплох?

— Да. Ну да. И я жил месяцами, готовый ударить первым, и всегда так и делал. А потом я за своей спиной услышал, как какой-то волосатый дядька, хипстер назвал нас гопниками. Представляешь, я с ирокезом ведь бегал (правда, почти десять лет назад, еще в школе), меня менты пиздили (потом я их), а меня — гопником?

— И что?

— Ну, что… Я ему вино на голову вылил, у меня бутылка была в руке открытая. Стал волком, ну и хули? Для кого стоит быть человеком?!

(И ***, выставив вперед пятку, своими 85 кг расплющил пальцы на его ноге. Было лето, хиппарь был в сандалиях, а *** — в тяжелых коммандос бутс. Через несколько секунд из-под бутс потекла по полу бордовая струйка. Хипстер верещит, трясет шевелюрой с нитями серебра. Окружившие его бритоголовые парни смеются.)

…Медленно, с едва слышным шуршанием распутывается клубок. А я все хожу и хожу по лабиринтам, и те слезы, которые я позорно не могу спрятать внутри глаз, бальзамом проливаются на раны. И раны стягивают края и зарастают…

…Она держит меня за руку…

ГЛАВА 39-а

Я всегда любил чистоту. Вчера во время этого разговора я рассказывал ей, что бегал с ирокезом. Я, несмотря на юный возраст, пункерст-вовал всерьез. Но вот была одна заморочка, и переступить через нее так и не получилось. (Оно к лучшему, понимаю я теперь, сбросив юношеский максимализм.) Не мог быть грязным. Из помойки жрал, приходилось (безо всякого удовольствия. Воровать тогда еще не умел, а из дома уже ушел), одежда была — как у нормального московского панка: оббитая до неопределенности цвета кожанка и вытертые до белизны, рвано-залатаные в тысяче мест джинсы. Волосы — разноцветные. НО: всегда все это было чистым, стираным, а в кармане я носил зубную щетку.