Лонтано - Жан-Кристоф Гранже

Пристроившийся на рулевом колесе врач, с его вислыми усами, был похож на музыканта шестидесятых: Ника Мейсона, ударника группы «Pink Floyd». Возраст под пятьдесят; у него были длинные волосы и вид викинга, потерпевшего поражение.

– Почему вы назначили встречу здесь?

Тон был агрессивный, зато обошлось без всяких преамбул. Эрван подыскал трубу, чтобы присесть.

– Я думаю, это место сыграло свою роль в убийстве Виссы Савири.

– В убийстве?

– А вы не в курсе?

Врач опустил голову в знак согласия и взлохматил волосы.

– Давайте сэкономим время: расскажите мне, что вы знаете, – продолжил полицейский.

– Я ничего не знаю.

Не лучшее начало для решающего допроса.

– Вы были дежурным медиком для К76 в эти выходные?

– Верно.

– С вами связывались в период с вечера пятницы до раннего утра субботы?

– Нет.

– А в субботу утром, после исчезновения Виссы?

– Тоже нет. Они обнаружили останки на Сирлинге и сразу переправили их прямо в морг.

– Вы впервые были на дежурстве во время посвящения?

– Нет. Я занимаю эту должность лет десять. Сокращение бюджета. А главное, с военных вроде как взятки гладки.

– То есть?

– Некоторые рапорты было бы трудно составить или хранить в архивах. – Алмейда откинул волосы назад, заложив прядь за левое ухо. – Хватит ходить вокруг да около. Что вы хотите знать?

– «Беспредел» – вам это что-нибудь говорит?

– Да.

– Вам уже приходилось лечить ранения, полученные в ходе этого испытания?

– Да.

– Какого рода?

– Множественные мелкие ранения. Порезы. Ожоги.

Эрвану повезло: Алмейда не был приверженцем казенного слога.

– А в медицинскую карточку вы что вписывали?

– Давал волю воображению.

– Почему не изложить факты?

– Правда ничего бы не изменила. Курсанты хором всё бы отрицали, а я бы оказался единственным свидетелем обвинения.

– А на протяжении учебного года вам случается лечить курсантов?

– Конечно. «Беспредел» продолжается весь год. Испытания, то есть ранения, являются частью учебного процесса в К76. И продолжаются все два года образовательной программы. Наравне со спортом и утомительными марш-бросками по ландам.

– И бойцы обращаются к вам?

– У них нет выбора. Остеопаты потребовали бы объяснений, врачи написали бы докладные. Кстати, по большей части эти салаги лечатся сами.

– И как вы объясняете, что никто из них не протестует?

– Они как околдованные.

– Кем?

– В Африке говорят: «Рыба гниет с головы». Это Ди Греко их обрабатывает. Здесь его зовут Долговязый Больной.

– Потому что он сумасшедший?

– Нет, потому что он страдает генетической болезнью, которая деформирует кости.

– Синдром Марфана?

Ник Мейсон покивал головой, словно задавая ритм следующему пассажу:

– А вы неплохо осведомлены.

– Ди Греко по-прежнему в статусе командира?

– Вот уже два года, как его сдали в архив. Никаких обязанностей, никакой ответственности. Он наполовину ослеп и с трудом передвигается. В 2010-м его болезнь резко обострилась. Готов к списанию.

– Как он сумел сделать военную карьеру с таким физическим недостатком?

– Де Голль тоже страдал синдромом Марфана, но ему это не слишком помешало…

Упоминание о Генерале наконец-то обрисовало то связующее звено, которое он так искал.

– Что он делает на авианосце?

– Просто почетное задание, престижные игры. Его присутствие скорее знак терпимости, признание его военных заслуг.

– Каких именно?

– Представления не имею. По мне, так он просто решил умереть на борту.

Значит, Ди Греко оставалось лишь несколько лет жизни. Чтобы было чем заняться, а еще, конечно же, чтобы отомстить судьбе, извращенец втягивал курсантов К76 в круговорот жестокости.

– Вы никогда его не лечили?

– К нему никто и подойти не может. Он отказывается от любого медицинского обследования.

– Почему?

– Ходят разные слухи. Говорят, однажды он прошел МРТ в госпитале. Так машина чуть не взорвалась – столько в его теле металла.

– Протезы?

– Нет, иголки. У него их десятки глубоко в теле. «Беспредел» действителен и для него. Этот парень без конца умерщвляет свою плоть.

– Как фанатичный священник?

– Да, можно и так сказать. Армия – его религия, а боль – его бог.

У лекаря была склонность к напыщенности, но Эрван уловил мысль. Он подумал о металлических остриях, обнаруженных в теле Виссы. Тот же случай? Нет, Клемант говорил о фрагментах холодного оружия, предназначенного для пыток и убийства.

– Он еще наезжает в «Кэрверек»?

– Время от времени. Организует секретные сборища со своими учениками, ночью…

– Где?

– Здесь. На «Нарвале».

Итак, брошенное судно было не только театром действия «беспредела», но еще и Елеонской горой[66] для гуру. Этот ржавый собор представлялся идеальной декорацией.

– И в чем заключается его… философия?

– Я никогда не присутствовал на проповедях, но курсанты иногда мне рассказывали. Его великое озарение основано на античном furor[67] воинов.

– Что это такое?

– В эпических греческих трагедиях воины входят в некий транс, который делает их одновременно неуязвимыми и неконтролируемыми. Вкус крови придает им божественную силу. Ди Греко хочет контролировать этот транс. Он хочет закалить своих бойцов так, чтобы они могли входить в furor, но при этом уметь обуздать его.

– Но мы же говорим о пилотах, так?

– Пилоты, моряки, пехотинцы – не важно. Речь идет прежде всего о психической силе. О людях, обладающих удесятеренной стойкостью.

– И вы никогда не советовали им обратиться к начальству?

– Говорю же, бесполезно. Офицеры закрыли бы глаза, а парней отчислили.

– Но они могли бы, по крайней мере, восстать против своих мучителей.

Алмейда обхватил пальцами трубу. Вылитый Ник Мейсон.

– Вы не поняли. Бо́льшую часть времени они калечат себя сами. Помните поговорку: никто о тебе так не позаботится, как ты сам.

С момента своего приезда в К76 Эрван ощущал внутренний дискомфорт. То, что ему сейчас открылось, объясняло его беспокойство: Ди Греко создавал здесь воинов нового типа, не боящихся ни боли, ни смерти; возможно, они даже испытывали некоторое удовольствие при столкновении с опасностью и страданием. Умер ли Висса от злоупотребления?

– С чего вы вдруг все мне выложили?

– Потому что эта мерзость длилась достаточно долго. Смерть мальчишки – тот «случай», который стал перебором.

– А что произошло, на ваш взгляд?

– Представления не имею. Но ночь пятницы была действительно Walpurgisnacht.[68]

– Вы думаете, это другие его пытали?

Викинг слез со своего импровизированного сиденья:

– Идемте. Прилив начинается.

Эрван не сдвинулся с места:

– Поделитесь со мной вашими ощущениями.

– Ди Греко свел их с ума, как сводят с ума собаку, которую морят голодом и бьют. Они отыгрались на парне.

– Вы знаете хоть одного курсанта, который смыслит в медицине?

– Нет.

– Лиса, который был бы бо́льшим садистом, чем другие?

– Трудно сказать.

– Вы готовы свидетельствовать перед судом?

– Каким судом?

– Судом присяжных. Военным трибуналом. Работы на всех хватит.

Алмейда уже исчез в люке. Его голос прозвучал мрачно и гулко:

– Без проблем. Я сыт по горло.

33

Лоик до сих пор не отошел от истории с языком.

В 15:00 он вышел из кабинета доктора Лавиня в психиатрическом отделении для взрослых госпиталя Сен-Морис. Он постарался спланировать рабочий день, но без толку. Тревога снедала его, бомбардируя мозг, как осажденный город. Утром его два раза рвало, он принял несколько дорожек и пригоршню транквилизаторов. Ничего не помогало. За обедом с крупными шотландскими инвесторами он дотянул до горячего блюда, потом начал задыхаться, стены запульсировали, лица исказились в хихикающих гримасах… Он сбежал без всяких объяснений.

Первым его порывом было вернуться к старым друзьям: крэку, кислоте и так называемому коричневому сахару, героину плохой очистки. Наркотик был лучшим средством от его страхов. Если только не являлся их причиной…

В конце концов он заставил себя сесть в машину и двинуться по восточной автостраде, крепко держась за руль, чтобы совладать с судорогами. Направление на Шарантон – знаменитую психиатрическую больницу, где побывали маркиз де Сад и Поль Верлен, потом ставшую Эскиролем, а ныне – госпиталем Сен-Морис. Welcome back home.[69]

Лавинь срочно заставил его принять солиан – нейролептик, который действовал на него лучше всего, – и отправил на час подождать. Лоик просидел это время в саду, трясясь на скамейке в надежде, что амисульприд сработает. Потом поднялся по террасам парка (институт располагался на вершине холма Гравель, над долиной Марны) и погрузился в мечтания на лужайке. Он любил это место, старые здания которого были навеяны образами виллы д’Эсте. Он чувствовал себя в безопасности – вдали от оценивающих взглядов. Ни малейшего шанса встретить здесь банкира, промышленного магната или политика. Разве что в пижаме и в том же положении, что он сам.