Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха

– Папа, а зачем мы живем?

(До одиннадцати лет включительно наши отношения с Алиской я не могу назвать иначе, как замечательными, это была даже не любовь отца к дочери и соответственно дочери к отцу, это была дружба, самая настоящая дружба, которую никогда ничто не омрачало, если не считать маленького казуса, случившегося однажды на дневном сеансе в кинотеатре «Ашхабад», да я и не считаю, я давно и благополучно о нем забыл, а Алиска и вовсе не помнит, она еще совсем маленькая была, – да, до одиннадцати включительно, до двенадцати даже, до того самого момента, когда Алиска перестала выходить в кухню, когда по телевизору начинают выдавать и заворачивать, и стал выходить я. Что ж, девочка превращается в девушку, теперь ее лучший друг – Женька, женщина, мать, это понятно и объяснимо, и я ничуть об этом не жалею, хотя, конечно, немного жаль.) Так вот:

– Папа, а зачем мы живем?

Я не просто растерялся, я испугался. Ничего себе вопросик! А надо было что-то отвечать. И не просто отговориться, отболтаться, отшутиться, а отвечать серьезно и точно. Потому что вопрос был задан серьезно! Это же на всю жизнь! Ведь как я сейчас скажу, так она и будет дальше жить. В ту минуту в моей голове пронеслись все формулировки смысла жизни, которые там за всю мою жизнь скопились: от эпикурейцев до Николая Островского. И я вдруг понял: горю, пропадаю! Сам себе этот вопрос я никогда не задавал и ответа на него не искал: живу и живу, а дочка смотрит, и глаза у нее такие грустные и такие не по-детски серьезные, и вдруг как-то само собой сформулировалось, и я сказал:

– Мы живем для того, чтобы не делать зла.

Алиска подумала и спросила:

– Никогда и никому?

Я сказал:

– Никогда и никому.

Это я сказал, уже приободрясь, потому что видел, что грусть в ее глазах сменяется радостью, но это была уже не та безмятежная детская радость, не пресловутое счастливое детство («счастливое детство» – был такой штамп в нашей советской жизни – в газетах, на телевидении, везде: «счастливое детство», и больше ничего, «у матросов нет вопросов» – дуболомство какое-то, нет, не такая радость была в тот момент в Алискиных глазах, это была… осмысленная радость. Вот именно – осмысленная!) Она улыбнулась и спросила:

– А что делать?

(В том смысле, что если не делать зла, то что тогда делать?) Но тут уж было легко! Тут уж было просто! Я засмеялся и сказал:

– Добро!

И Алиска засмеялась, залилась прямо-таки звонким колокольчиком: оказывается, так все в жизни просто! Но самое интересное началось потом! На следующее утро Алиска подходит ко мне и говорит:

– ДБЗ!

(А у нас была еще такая игра – в аббревиатуры: один аббревиатуру называет, а другой ее разгадывает. Началось все с того, что Алиска спросила однажды, что значит СССР? Я расшифровал, ей страшно понравилось, так появилась эта игра, мы так и говорили: «Давай поиграем в СССР». Алискины аббревиатуры всегда ставили меня в тупик. Ну, например – КПД. Вы думаете, коэффициент полезного действия? Как бы не так! «Каша подгорела. Дрянь». КПД… Попробуй, отгадай!) А тут, значит:

– ДБЗ!

Я напрягся, но Алиска сразу пришла на помощь:

– День без зла!

Я сразу все понял и стал объяснять ей, что зло нельзя причинять никому на протяжении всей жизни, но она меня перебила, резонно заметив, что на протяжении всей жизни об этом можно и забыть, а в определенный, назначенный нами же день мы точно будем об этом помнить. Пришлось согласиться… Разговор наш произошел утром, а вечером мы докладывали друг другу о прожитом дне. Но просто не делать зла оказалось недостаточным, и скоро ДБЗ превратился в ДСД – День с добром, и, наконец, процесс поиска формы эволюционировал в ДДД: День Добрых Дел. Утром мы их намечали, днем выполняли, вечером друг перед дружкой отчитывались. Это продолжалось у нас два года, потом Алиске надоело, точнее, не надоело, просто она как бы выросла из этой игры, и у нее стали появляться другие интересы: наряды, мальчики, вечеринки, хотя, мне кажется, еще рановато, напрасно Женька это поощряет… Словом, ДДД из наших с Алиской отношений исчезли, но я так привык к этой игре, что некоторое время играл в нее один, а потом тоже забыл. А тут вспомнил! Вспомнил, потому что как еще отметить эту круглую дату? Тысяча дней до двухтысячного года. Первый день последней тысячи. Конечно, со стороны это выглядит глупо, но, извините, кто про это знает? Это тайна, моя личная тайна. Мы живем в такое время, когда существование простой человеческой тайны становится практически невозможным. «Алла родила от Филиппа пятерых» – пожалуйста! Тайны озвучиваются еще до их появления! А между тем каждый человек не только имеет право на тайну, на свое, так сказать, сокровенное знание, он просто обязан ее иметь! Для психического здоровья хотя бы, это я как врач говорю (хотя и ветеринар). Да, ДДД – моя тайна, о которой никто и никогда не узнает. И только я сказал про себя, объявил себе же «ДДД!», как – нате вам, пожалуйста, – у памятника Тимирязеву чуть не завязывается драка: устроившиеся по соседству два мужика или, как позже я их про себя назвал, два сборщика стеклотары делили между собой собранные на бульваре бутылки: сначала мирно, под мелодичное «звень-звень», потом стали спорить, ругаться, и вдруг один вскочил, ударил бутылкой о каменный край скамейки и, подняв над головой страшную стеклянную розочку, заорал на второго противно, истерично:

– Я тебе щас всю морду исковыряю!

Может, потому, что много книжек прочитал, у меня богатое воображение, я мгновенно увидел, как впиваются острые стеклянные края в большое одутловатое лицо несчастного, разрывая мышечную ткань и обнажая кости лицевой части черепа; промедление было смерти подобно, и я закричал со своей скамейки чужим, неожиданно высоким голосом то, что никогда не кричал и кричать не собирался:

– Я сейчас милицию позову!

Любопытно также, что в момент, когда до моего слуха донесся звон разбиваемой бутылки, я думал про ДДД, про то, что в такой Д надо еще какое-нибудь ДД совершить, и вот – нате вам, пожалуйста: «Я сейчас милицию позову» – смешнее и глупее этой фразы в подобной ситуации придумать трудно. Но факт остается фактом – нападавший испуганно на меня зыркнул, отбросил в сторону свое кошмарное оружие и сел на скамейку. (Что интересно, его потенциальную жертву – большого грузного мужика слово «милиция» испугало больше, чем обещание товарища исковырять ему морду.) Примерно с минуту было тихо, а потом я вновь услышал мирное «звень-звень». Быстро холодало и темнело, но я продолжал сидеть, пытаясь унять постыдную дрожь в руках и коленях, хотя это было бы легче сделать на ходу, при быстрой пешей прогулке, однако я не мог встать, просто не имел на это права, так как, во-первых, окончательно ситуация еще не разрешилась, а во-вторых, я не мог позволить им подумать, что я испугался. Я не испугался, у меня просто не было на это времени – так быстро все произошло, а дурацкая дрожь являлась всего лишь запоздалой реакцией на неожиданную ситуацию. (И плюс мое богатое воображение, конечно.) Я не смотрел в их сторону, а только слышал, как, хмуро и негромко переговариваясь, собутыльники закончили дележку, поднялись и – звень-звень – удалились. Я облегченно выдохнул, встал, мгновенно забыв о произошедшем, спустился по каменным ступенькам на тротуар, перешел на противоположную сторону улицы, туда, где раньше был кинотеатр повторного фильма, а сейчас, к сожалению, нет. У меня был выбор: идти вниз по Герцена или побродить по переулкам, двигаясь в сторону Арбата, – выбрав второе, я прошел примерно сотню метров и вдруг услышал за спиной знакомое «звень-звень»… Первым моим желанием было повернуться и посмотреть, но я успел остановить себя, ведь это означало бы, что я вспомнил их и испугался. А, повторяю, я не испугался, нисколько не испугался, в конце концов – смешно бояться тех, кто боится слова «милиция». И я продолжил движение, слыша за спиной однообразное стеклянное позвякивание, оно не приближалось и не отдалялось, так что становилось даже интересно: я замедлял ход, и сзади тоже его замедляли, прибавлял – и сзади прибавляли. Долго так продолжаться не могло, следовало, наконец, проверить: специально они движутся за мной или наши маршруты случайно совпали? (В какой-то момент меня даже азарт охватил.) Рискуя попасть под машину, я перебежал через Никитский бульвар, но не успел перевести дух, как вновь услышал хорошо знакомое «звень-звень». Нет, конечно, я мог обернуться и посмотреть, подойти спросить, что им от меня нужно, в конце концов, повторить слово, мгновенно вызывающее у них страх и трепет, – мог! Но… не мог, то есть, я хочу сказать, я не должен был этого делать, не имел на это права, потому что это означало бы, что я испугался, а это, в свою очередь, означало бы, что день, такой день своими собственными руками я сунул псу под хвост. Извините… Какой уж тут ДДД! Однако я опять стоял перед выбором: идти по освещенной улице или свернуть в темную подворотню, но первое означало поражение, и, без малейших колебаний, я шагнул в темноту. Какое-то время я шел в абсолютной тишине, но вдруг опять услышал становящееся зловещим «звень-звень»…