Дурная примета - Герберт Нахбар

Как произвести выкидыш… Этот раздел Стина не раз уже читала. Дело это сложное, надо соблюсти много всяких условий. Ничего, все обойдется, все будет хорошо. Эмиль никогда ничего не узнает, зачем ему знать? В самом деле, разве это касается Эмиля Хагедорна? Стина, Стина, ведь обычно тебя мало беспокоит, что думают о тебе другие…

«Приходится как раз на рождество, — думает Стина. — Здесь говорится: выждать семьдесят дней…» Стина листает дальше. Вот средство от болезни почек и желчного пузыря: травы семи сортов, каждый должен быть собран в определенный месяц. Среди них есть один сорт, которого, пожалуй, в Германии не найти — корень какого-то американского барбариса. «Достать бы побольше этого средства, — думает Стина. — Посмотрим, нет ли у Линки Таммерт, а то придется идти в город. Жаль вот только денег нет. Отдать свои последние медяки? Хотя, может, у Боцмана сколько-нибудь наберется… Как это он сам ничего не делает, чтобы вылечить Берту. Может быть, ничего не помогало? Уж я-то ее вылечу».

Бережно завернув книгу в тряпку, Стина убирает ее. Когда она немного погодя ложится в постель и гасит свет, у нее мелькает мысль: «Первая ночь на новом месте. Что увижу во сне, то исполнится…»

*

А в горнице голос Берты:

— Вильгельм, ты уже спишь?

Боцман лежит у печки, на соломенном мешке. Он не отвечает. Тем не менее Берта продолжает:

— Пожалуй, это все же хорошо, что Стина будет жить у нас.

Боцман сначала лишь шумно ворочается, ложится на другой бок, но потом говорит:

— Конечно, Берта, глядишь, года через два жизнь пойдет совсем другая. А Стина не такая уж плохая, как говорят. По-моему, она просто раньше других стала самостоятельной.

— Может быть, — говорит Берта, — может быть… А кто же выдаст тебе разрешение, Вильгельм?

— Поменьше спрашивай, Берта…

Теперь в доме тихо. Внизу, у берега, воды Боддена монотонно, с неумолчным шелестом бьются о камни и песок. Ночь выдалась холодная. Евгений и Фрида давно уже спят. Хорошо, что снег не идет, а то он сыплется через худую крышу прямо на постель.

Уснула избушка на берегу. Первую ночь крепко спит Стина на кухне у Боцмана и видит сны. Дурные сны. Только Эмиль Хагедорн присутствует в них повсюду, и от этого легче.

II

Стина идет из Ханнендорфа. Она медленно шагает той же дорогой, которой торопилась поутру. Снова оттепель. С полей поднимаются густые запахи сырой земли. Пахнет быльем, кисло и пряно и приторно. Пахнет травами, пахнет, как в лесу после дождя, напитавшего почву влагой. Пахнет так, словно солнце припекло влажную почву, влажный пласт, отваленный плугом. Пахнет сеном, пахнет цветами, пахнет терпко, как скошенный чертополох, пахнет теплом, как от сохнущего на солнце клевера. Малиной пахнет земля и розами августа. Все лето — его могучие грозы, его лучезарные голубые дни, гряды облаков, приход лета, его зрелость и угасание — все лето живет в запахах этого дня, этого утра, сияющего, словно вычищенная кастрюля.

Ах, эта ложная весна… В декабре не может быть весны. Ранним утром, еще до рассвета, Стина проснулась от крика маленького Отто. Какая жалость на него смотреть! Малышка выглядит чуть ли не скелетом. Ребрышки обтянуты посиневшей кожей, животик вздулся, ножки тощие, сморщенное личико покрыто безобразной сыпью. Он умеет только орать, этот мальчонка, да так, что пропадает всякая жалость. Он кричит на высокой резкой ноте. Он вяжет пронзительные звуки в бесконечную цепь.

Берта лежит в своих подушках, тупо уставившись в потолок, словно она ничего не слышит, словно она одна в комнате, одна в доме, одна в деревне. На протяжении нескольких минут она даже не мигает, и все же взгляд ее не застыл. Она смотрит в потолок, шевеля желтыми белками. Ее нос торчит заостренно на худом, желтом лице с широкими скулами, обрамленном всегда спутанными волосами. Стина смотрит на Берту, потом на маленького Отто, уже синеющего лицом, уже совсем вяло перебирающего ножками. На какой-то момент в Стине вспыхивает ненависть. Ненависть к Берте, ненависть к маленькому Отто, к его мученическому и мучительскому крику. Но тут же возвращается привычная жажда деятельности. Стина бросилась на кухню, развела огонь, сварила болтушку на воде из лежалой овсяной муки и моркови. После первого же глотка мальчик утих. Лишь тогда Берта повернула голову, посмотрела, как Стина кормит ребенка, и затем дала ему грудь. Поев, Отто сразу уснул. Стина нагрела воды, разбудила ребенка, бережно выкупала его. Чистой пеленки не оказалось, и Стина завернула мальчика в лоскут, который разыскала среди своих вещей. Берта смотрела на все — и молчала. Только когда Стина принесла и ей теплой воды и осторожно вытерла лицо, только тогда она сказала еле слышно, словно через силу:

— Ну, спасибо, Стинок.

Светало, когда Стина шла по дороге в Ханнендорф. При каждом шаге дребезжала ручка молочного бидона.

— Малышу нужно молоко, фрау Штрезова, — сказала Стина.

Берта ответила:

— Но у нас нет денег, Стина… Он теперь, пожалуй, долго не протянет, бедняжка. Я уж с этим почти примирилась.

— Нет, фрау Штрезова, если будет молоко, он поправится. А от струпьев знаю я одно средство…

Быстро остался позади путь до Ханнендорфа. Дал Бюннинг молоко, уделил-таки пол-литра. И пообещал давать всю зиму.

— Да, у них трудное положение, судя по твоему рассказу. Хорошо, Штрезов будет получать молоко, только… — управляющий выдержал паузу. — Только пусть присылает своего мальчишку. Я не хочу, чтобы ты появлялась здесь в имении. Если еще раз увижу, никакого молока не будет. Так Штрезову и скажи.

Вспоминая эти слова, Стина замедлила шаг. До разговора с Бюннингом произошла другая встреча, которая оставила чувство благодарности и радости. Бросив работу, прибежал Эмиль Хагедорн, прислонил вилы к двери хлева, подал Стине руку.

— Я рад, Стинок, что ты пришла, — сказал он.

Стина взглянула ему в глаза, ее лицо загорелось жарким румянцем.

— И я тоже, Эмиль!

Что говорить дальше — они оба не знали. Эмиль Хагедорн почесал в затылке, надвинул в замешательстве шапку на лоб. Не замечая его смущения, Стина рассматривала свои деревянные башмаки. Наконец он сказал:

— С тех пор как ты ушла, Бюннинг ко мне больше не пристает. Ругается, конечно, если попадусь ему на глаза, но чтобы так, как раньше придираться, этого нет. Сам не знаю, с чего бы это.

Стина только засмеялась в ответ и ничего не сказала. Да и нельзя было больше разговаривать. Бюннинг гаркнул вдруг с крыльца своего дома:

— Хагедорн, живо за работу!

И Эмиль тотчас ушел.

Впрочем,