Камни говорят - Тоурбергюр Тоурдарсон

глаза потухли, они больше не увидят меня. На меня нахлынула глубокая скорбь, моменты нашего совместного времяпрепровождения пролетели у меня перед глазами как наяву, и я прочувствовал их будто впервые. Я горько раскаивался из-за того, что порой бывал несправедлив по отношению к Гнедому. Однако я не расплакался. При всей своей скорби я нашел утешение в том, что его длительная и мучительная борьба наконец-то завершилась. И если душа Гнедого смертна, то он сейчас не помнит, как я порой плохо с ним обращался. А если она все-таки бессмертна, то он видит, как я страдал, смотря на его мучения, как искренне я его жалел, как часто умолял, чтобы его показали врачам, и как часто раскаивался, сожалея о своих проступках, потому что те, у кого есть бессмертная душа, знают после смерти все о живущих на земле. Это мне рассказала старая Оддни с Герди, которая была ясновидящей, а также самой мудрой женщиной в Исландии.

К нам спустились мой отец и дед Бенедихт. Отец почесал щеку и что-то пробормотал. Бенедихт говорил бодро, словно ничего и не произошло. Хотел бы я быть таким же жизнерадостным, как дед, думалось мне. После этого люди взяли наточенные ножи и начали сдирать с Гнедого шкуру, а потом вспороли ему живот. Мне показалось, что коню от этого должно быть очень больно. А когда живот открылся, перед нашими глазами предстала огромная опухоль, которая сразу лопнула. Я не помню, знали ли люди, что это был за нарыв, и тем более запамятовал, в каком это было органе или, может быть, даже в нескольких органах. Но я до сих пор отчетливо помню, как опухоль выглядела. Это был толстый желтый гнойник невообразимой величины. Ох, и настрадался бедняга Гнедой! В тот день между тремя часами дня и началом вечера я впервые так близко соприкоснулся с внутренними опухолями, и это знание с тех пор никогда меня не покидало.

Но я не совсем расстался с Гнедым даже после его смерти. Он был слишком выдающимся конем, чтобы можно было перестать думать о нем, и мы много пережили вместе за долгие годы. Поведение Гнедого непосредственно перед смертью осталось для меня загадкой, которая не выходила из головы. Я часто размышлял о том, почему конь побрел домой к хутору, а не к своей конюшне, как имел обыкновение делать. Чувствовал ли Гнедой приближение смерти и утешался ли тем, что умрет хотя бы рядом с домами в присутствии людей? И почему он пошел к Герди, а не к Хали, где был его дом? Ведь до Хали было ближе. Может быть, Гнедому казалось, что люди в Герди лучше, чем в Хали, и он предпочел умереть рядом с хорошими людьми, а не с теми, кто похуже? Впрочем, возможно, люди в Хали не хуже жителей Герди, за исключением меня. Может быть, я был тем единственным, кого Гнедой считал плохим, и поэтому он не захотел умирать рядом с Хали.

Но почему же конь пошел в низину? Вместо того, чтобы пройти мимо ее западного края? На самом деле путь из Гломпы в Герди был на несколько саженей короче, если идти через ложбину, но с достаточно крутым спуском и множеством кочек. Но проще было сделать небольшой крюк – там, где дорога более ровная, никакого склона, просто постепенное снижение к хутору. Пошел ли конь в ложбину потому, что ему показалось это место лучше всего подходящим для смертного одра? Или же он направлялся во двор в Герди, желая умереть там рядом с людьми, и просто не дошел? А может быть, причина в том, что Гнедой спустился в ложбину, чтобы избавить хуторян с Хали от зрелища его смерти? Это больше всего соответствовало его благородному характеру. Но если это так, то он не убегал от меня. Хотя не исключено, что это все просто обычная случайность. Вероятно, Гнедой просто побрел туда без всякой задней мысли. У него наверняка была высокая температура из-за такого большого гнойника. Примечательно, что конь сошел с тропинки, шедшей на восток через ложбину прямо во двор хутора Герди, в каких-то десяти саженях от нее, и улегся у западного края склона, словно не собираясь приближаться к Герди, – там и было найдено его бездыханное тело. Был ли край обрыва выбран случайно? Или он должен был стать посмертным укрытием?

Впоследствии подобные мысли одолевали меня снова и снова: поразила бы Гнедого эта ужасная опухоль, если бы давным-давно в конюшне не сидела взаперти Гвюдбьёрг? Почему лошади из всех других загонов на хуторах Брейдабольсстадюра ею не страдают? Почему это случилось как раз там, где держали Гвюдбьёрг? Разве нельзя предположить, что в той конюшне осталось что-то скверное, что плохо влияет на других? И может ли это нечто порой приводить к несчастьям у людей и животных?

За этими вопросами таились вечные загадки жизни, выходившие далеко за рамки мира, где есть Гнедой, ложбина в Герди и Конюшня Сотни. Я так и не мог получить ответа на эти вопросы, и поэтому они до сих пор меня периодически одолевают.

Когда все закончилось, вид Конюшни Сотни начал вызывать ощущение пустоты, и я очень жалел это строение из-за его одиночества. Конюшне наверняка недостает этого доброго красивого коня, которого она согревала по ночам много лет и куда он стремился прийти домой по вечерам или возвращался из длинных поездок по пескам и переправам.

А солнце в этот красивый, но грустный день спряталось за гору Фелльсфьядль, и сумерки накрыли хутора и множество огоньков французских шхун на белом и спокойном море. Но на них с Хали в тот вечер мало кто смотрел.

14

Время обычно тянулось крайне медленно. Промежуток от начала года и до большинства событий, которым предстояло свершиться, длился очень долго. Особенно далеко отстояло то, что ты предвкушал больше всего. Далеко до Рождества и до откладывания яиц крачкой, далеко до загона овец в хлев, далеко до момента, когда начнут зажигать керосиновую лампу. Однако дальше всего отстояло время, когда можно пойти поесть. Но никогда не было далеко до сенокоса и другой грязной работы на лугу – из-за этого никогда не было далеко до начала лета. И никогда не было далеко до воскресного утра, потому что тогда я должен был надевать свежепостиранную шерстяную майку.

Время большей частью тянулось медленно, но неинтересным его назвать нельзя. Я испытывал удовольствие от жизни, никогда не скучал, за исключением моментов, когда происходило